Выбравшись из-под тени высоких бревенчатых ворот, кивнул знакомому стражнику на посту. До слободы от города не больше пяти вёрст.

Укатанная тележная дорога, в этот час пустынная, пружинила под длинными ногами Смагина. Полупрозрачная пыль, завихряясь в крошечные буруны, поднималась за его подкованными сапогами. Задрав голову, Клёнка приложил козырёк ладони к бровям. На небе ни облачка. И так с самого утра. А после полудня солнце вообще словно сошло с ума – так пекло, что хоть бросай все дела и лезь охлаждаться в мелькающую за деревьями небольшую речушку Иню. Жаль, некогда, надо спрятать книги. Стерев со лба крупные капли пота, Смагин прибавил шагу. До спасительного леса, где в тени высоких сосен заманчиво разливалась прохлада, оставалось полверсты, когда впереди из-за деревьев показался княжеский разъезд – десяток дружинников в кольчужках, с мечами и топорами. За спиной у каждого выглядывала дужка лука.

Бежать было поздно. Заметив Смагина и о чём-то переговорив, они подхлестнули лошадей. Покрепче обхватив короб, Клёнка мысленно перекрестился: «Пронеси, мать-богородица, святая дева, – подумав, уточнил: – Ладушка, мать богов наших».

Дружинники уже подъезжали. Одёргивая коней, конные окружили щурявшегося на солнце Смагина. Дохнуло густым потом, конным и человеческим, крепкий запах нагретой кожи шибанул в ноздри. Он-то этот запах отличит от любого.

– Привет, Смагин, – его окликнул знакомый десятник – здоровый рубака с лихим русым усом. – Куда в такую жару собрался?

Сапожник заметил и ещё одного знакомца – добродушного крепыша с длинными волосами, подхваченными на лбу перевязью, ему Смагин делал сапоги в прошлом году. «Как же его зовут? – напряг память Клёнка. – Кажется, Никита». Тот, узнавая сапожника, приветливо кивнул. У Клёнки немного отлегло. «Может, и пронесёт. Главное, держать себя уверенно». Чуть улыбнувшись, Смагин приподнял короб:

– Вот, сапоги несу в слободу. Ваши ребята заказывали.

Десятник цепко взглядом словно взвесил короб:

– Никита, проверь.

Смагин обмер. В этот жаркий день ему вдруг перестало хватать воздуха. Бросило в пот, запылали щёки, и чтобы не показать дружинникам раскрасневшееся лицо, он наклонился над коробом, в этот момент жутко пожалев, что не захватил с собой готовые сапоги Кучи – было бы что показать. А так, похоже, всё. Приехал. Если его задержат и доставят в город, там быстро сообразят, откуда у него книги, и тогда или в холопы захомутают или голову под топор.

Медленным шагом подъехал гнедой Никиты. Конь невольно заслонил его от десятника, и Смагин чуть выдохнул. А ведь, кажись, могёт повезти. Ежели Никита смолчит». Дружинник не торопясь вытащил из-за пояса топор, и его длинная ручка приподняла кусок тряпки, прикрывавшей поклажу. Мгновение он рассматривал содержимое короба, затем опустил тряпку.

– Хорошие сапоги делает Клёнка. Кому-то ещё повезло, – громко сказал он, разворачивая коня.

Бойцы оживились, и Смагин понял, что эти мгновения для них тоже прошли в напряжении.

– Ну, паря, топай дальше, – десятник погладил коня по шее. – И больше нам не попадайся, – он хохотнул. – Шучу, не боись. Двигай, хлопцы. А то мы так домой до вечера не попадём.

Дружинники одновременно тронули лошадей, пыль взметнулась под копытами малыми облачками. Дождавшись, пока всадники удалятся на почтительное расстояние, Клёнка вздохнул всей грудью – пронесло. Оттирая капли пота со лба, повернул к лесу. Произошедшее надо было обдумать.

Почему Никита его не выдал, Смагин примерно догадывался – к книгам родноверов, несмотря на все поповские вопли о бесовщине, якобы упрятанной в них, большинство русичей относилось с уважением. И это уважение не смогли перебить ни князь с прихвостнями, ни горакские проповедники.