– По сравнению с войной явный прогресс.

– Вы так думаете?

– Несомненно.

– Уверены?

– Если б такое было возможно!

– Вы говорили, что на войне ни разу не побывали в деле?

– Ни разу.

Он вытряс из коробочки шесть коренных зубов, пожелтевших, со следами пломб.

– Во время Второй мировой их вставляли разведчикам, как нашим, так и вражеским, на случай провала.

Положил один зуб на блюдце, расплющил стаканчиком; оболочка оказалась хрупкой, как у шоколадки с ликером. Но пахла бесцветная жидкость едко и пугающе, пахла горьким миндалем. Он поспешно отнес блюдце в глубь террасы; вновь склонился к столу.

– Пилюли с ядом?

– Именно. Синильная кислота.

Поднял кость и показал мне все шесть граней.

Я улыбнулся:

– Хотите, чтоб я бросил?

– Предлагаю пережить целую войну за единый миг.

– А если я откажусь?

– Подумайте. Минутой позже вы сможете сказать: я рисковал жизнью. Я играл со смертью и выиграл. Удивительное чувство. Коли уцелеешь.

– Труп мой не доставит вам лишних хлопот? – Я все еще улыбался, но уже не так широко.

– Никаких. Я легко докажу, что это самоубийство.

Его взгляд пронизал меня, словно острога – рыбину.

Будь он кем-то другим, я не сомневался бы, что со мной блефуют; но то был именно он, и помимо воли меня охватила паника.

– Русская рулетка.

– Нет, верней. Они убивают за несколько секунд.

– Я не хочу.

– Значит, вы трус, мой друг. – Не спуская с меня глаз, откинулся назад.

– Мне казалось, храбрецов вы считаете болванами.

– Потому что они упорно бросают кость еще и еще. Но молодой человек, который не в состоянии рискнуть единожды, – болван и трус одновременно.

– Моим предшественникам вы тоже это предлагали?

– Джон Леверье не был ни болваном, ни трусом. Даже Митфорд избежал этого второго недостатка.

И я сломался. Бред, но как уронить достоинство? Я потянулся к стаканчику.

– Подождите. – Наклонившись, он схватил меня за руку, потом пододвинул ко мне один из зубов. – Я за пшик не играю. Поклянитесь, что, если выпадет шестерка, вы разгрызете пилюлю. – Ни тени иронии на лице. Мне захотелось сглотнуть.

– Клянусь.

– Всем самым святым.

Я помедлил, пожал плечами и произнес:

– Всем самым святым.

Он протянул мне кость, я положил ее в стаканчик. Быстро тряхнул, кинул кость. Та покатилась по скатерти, ударилась о медное основание лампы, отскочила, покачалась, легла.

Шестерка.

Не шевелясь, Кончис наблюдал за мной. Я сразу понял, что никогда, никогда не разгрызу пилюлю. Я боялся поднять глаза. Прошло, наверное, секунд пятнадцать. Я улыбнулся, посмотрел на него и покачал головой.

Он опять протянул руку, не отрывая глаз, взял со стола зуб, положил в рот, надкусил, проглотил жидкость. Я покраснел. Глядя на меня, протянул руку, положил кость в стаканчик, бросил. Шестерка. Снова бросил. И снова шестерка. Он выплюнул оболочку зуба.

– Вы сейчас приняли то решение, которое принял я сорок лет назад, в то утро в Нефшапели. Вы поступили так, как поступил бы всякий разумный человек. Поздравляю.

– А что вы говорили об идеальной республике?

– Все идеальные республики – идеальная ахинея. Стремление рисковать – последний серьезный изъян рода людского. Выходим из тьмы, во тьму возвращаемся. Для чего же и жить во тьме?

– Но в этой кости свинец.

– Патриотизм, пропаганда, служебный долг, esprit de corps[48] – что это, если не кости шулера? Есть лишь одна маленькая разница, Николас. За тем столом они, – он сложил в коробочку оставшиеся зубы, – настоящие. Не просто миндальный сироп в цветной пластмассе.

– А те двое – как они себя вели?

Он улыбнулся:

– У общества есть еще один способ свести случайность к нулю, лишить своих рабов свободы выбора: убедить их, что прошлое выше настоящего. Джон Леверье католик. И он мудрее вас. Он даже пробовать отказался.