Я перевернул часы в третий, последний раз и стал смотреть, как сеется белый порошок быстрого времени. Еще успел подумать, что в маленьких минутных часах секунды кажутся быстрее, чем если бы часы были рассчитаны на десять минут.

«Здравствуйте, Варвара. Мне дали ваш номер в салоне на Мансуровском. Всерьез заинтересован в сотрудничестве и приобретении ваших необыкновенных работ. Пожалуйста, дайте знать, где и когда можно поговорить с вами». Оставалось десять-девять-восемь-семь песочных секунд. За это время я успел написать свое имя, безо всяких регалий, званий и ученых степеней, тем более у меня их и нет.

С последней песчинкой я отправил послание сквозь толщи последнего сентябрьского тепла в густеющую синеву, в неведомые дали, в непонятный город, неразличимую квартиру к воображаемой женщине. И сразу принялся ждать ответ. Но ответ не пришел – ни тотчас, ни к ночи, ни на другой день, ни через неделю. Несколько раз я порывался отправить новое воззвание, но сразу понимал, что это бессмысленно.

Конфетница и песочные часы, вещдоки моего провала, были спрятаны в глубину шкафа. Не то чтобы я думал о художнице неотрывно, и все же то и дело отзвуки неначавшейся истории проникали из какого-то измерения, точно гудки телефонной трубки, плохо положенной в соседней комнате.

Вскоре сентябрьское лето закончилось, пошли дожди и, опомнившись, за одну ночь пожелтела добрая половина листьев на липах и березах. В жилтовариществе, к которому принадлежит мой дом, трое неизвестных ворвались в бухгалтерию и вынесли компьютер, в котором хранились все сведения о товарищеских платежах. Председатель жилтоварищества Сычев носился по квартирам, созывая всех на митинг. Душевное волнение председателя было так велико, что он написал стихотворное воззвание к жильцам, которым дворники заклеили сплошь двери подъездов:

Время текло, впадая в вечность, ни на минуту не меняя своего направления, и ряд повседневных событий понемногу унес меня в сырую середину октября, как вдруг пришло мне престранное сообщение, составленное сплошь из каких-то черточек, точек и тире:

Дальше был адрес, в котором я разглядел слово «ярутка». Тире похожи на сосновые иголки, точки – на камушки. А вся записка, хоть и видна на экране телефона, кажется эхом из глубины какого-то леса или кузнечьим чириканьем из густопсовых степей. Каждое тире-иголка дыбом встало в моих волосах, каждое многоточие мурашками засеменило по холодеющей спине. Это было первое сообщение от Варвары Ярутич.

Так началась наша переписка, похожая на диалог человека то ли с птицей, то ли с травой, то ли с болотным туманом – настолько непривычны и непонятны бывали присланные ответы. Впрочем, кто сказал, что туман – именно Варвара Ярутич? Господи, как же меня трясет всякий раз, как я пишу это имя. От чего? В двух словах не передашь, для этого надо рассказать всю эту историю. В двух не передашь, а в одном запросто: от красоты.

Наша переписка… Я почти привык, что ответ может прийти в любое время – через пять дней или даже еще до того, как я отправил свое письмо. Говорить по телефону Варвара отказалась наотрез, дескать, будет не в себе, толком сказать ничего не сможет, потом будет страдать от стыда. Лучше уж так.

Каким бы безумным ни становился время от времени наш разговор, не вызывало сомнений, что моя персона Варваре интересна, причем не только благодаря возможности продать мне картину-другую. Не сразу выяснилась причина этого интереса, но когда выяснилась, я совсем потерял голову.