И то, что мы творили со Скаем, выходило за все рамки приличия, учитывая даже то, что все волки после перехода сходили с ума и чаще всего пускались во все тяжкие, лишь бы эта чертова волчья энергия не ломала изнутри.

Силу, данную тебе кровью, хотелось использовать всё больше и больше.

Хотелось пить и жрать ее, чтобы красоваться перед всем миром и показывать, что люди — это ничто по сравнению с нами.

Обычно родители терпели это период.

Потому что сами переживали подобное и знали наверняка, каково это — стать всесильным, мощным и почувствовать сполна свою звериную сущность, от которой мир наполнялся новыми красками, запахами и цветами, не доступными никому из людей.

Когда все чувства работают в тебе на пятьсот процентов, сложно не уверовать в то, что ты всесильный.

Почти бог.

Сложно не поддаться этому соблазну, где ты становишься вершителем судеб и никто не сможет противостоять тебе.

Теперь, оборачиваясь назад, я испытывал стыд за то, что творил, не слушая никого.

Даже отца и дядю — двух волков, которые в моей жизни значили так много.

Собственно, по этой причине в одно ужасное утро отец просто вошел в мою прокуренную спальню и кинул увесистую походную сумку на кровать, где я отсыпался после очередной попойки и безумной оргии с десятком голых девиц, которых мы делили со Скаем пополам, а часто использовали одну на двоих сразу.

Тогда я не поверил в его слова о том, что сегодня же ухожу служить в обычную армию.

Но он оказался серьезен.

А я понял, что это не шутка и не розыгрыш, слишком поздно, чтобы возвращаться, посрамив свою семью позорным дезертирством.

Пять лет в армии пролетели незаметно, открывая совершенно другую реальность… которая меня слегка сломала. Но не поставила на колени.

По крайней мере, теперь я знал, что не вернусь на прежнюю шаткую дорожку, когда приложился к сигарете, сделав глубокую затяжку и ощущая, как ароматный дым обволакивает глотку и опускается вниз, наполняя легкие.

Ментол не холодил и не делал мысли более ясными. Жаль.

Но я задерживал дым в себе, выдыхая в конце концов тяжело и долго, надеясь, что он заберет мое безумие. Но напрасно.

Я протянул сигарету молчаливому Воланду, но тот лишь покачал головой и тихо проговорил:

— Докури ее и представь, что ты сделал, что хотел. И вот проснулся утром с мыслей о том, что уже ничего не исправить. Прислушайся к себе. Ты будешь рад или огорчен?..

Я медленно моргнул и перевел взгляд вперед, чувствуя, как заколотилось мое сердце при одной только мысли о том, что я могу проснуться, зная, что голубоглазая девчонка рядом.

Пусть не в одной постели со мной.

Но где-то очень близко.

В моем доме.

И я могу выйти из комнаты и ощутить ее тонкий аромат, который влек так, что я ничего не мог с собой поделать.

Даже сейчас.

Пытаясь избавиться от наваждения, я снова приложился к сигарете, затянувшись так, что дым стал выходить через ноздри, а я не мог открыть глаза, потому что картины под веками были слишком сладкими и влекущими меня в пучину огромной пропасти между отношениями волков из рода черных.

— Так всегда говорил мой покойный старик, — всё так же тихо отозвался Воланд, который стоял рядом со мной плечом к плечу, давая даже этим простым жестом понять, что он будет рядом, какую бы дорогу я ни выбрал. — Он и сам курил и молчал каждый раз, когда нужно было принимать какие-то важные решения.

Я затянулся еще раз, протягивая сигарету другу, и в этот раз он закурил тоже, облизнувшись и глядя на меня собранно и спокойно.

— Должно быть, твой покойный отец никогда не совершал ошибок, — хрипло и нервно выдохнул я, улыбнувшись, на что Воланд только криво усмехнулся, покачав головой: