Смотрю, как тело старосты содрогается в последних спазмах; конечности дёргаются, потом замирают. Голова свесилась набок, глаза открыты и до ужаса пусты, словно два бледных осколка глазурованной керамики. Его борода сбрызнута кровью – словно чёрные скопления личинок, которые он выкашлял, умирая.

Дрожащими руками я отталкиваюсь, поднимаюсь на ноги. Хотя рана на горле кровоточит, я её едва чувствую. Все ощущения притуплены, и тело онемевшее, как точильный брусок.

– Гашпар… – начинаю я, но так и не могу придумать, что сказать.

Его лицо осунулось, грудь тяжело вздымается. Кровь Койетана – словно винное пятно на его доломане, окрашивающее кожу темнее, чем чёрный. Я могу лишь наблюдать, как он падает на колени и кладёт ладонь на лоб Койетана, закрывая старосте веки.

В конце концов жители деревни нарекают Гашпара своим героем. Они складывают фрагменты истории воедино, когда видят брызги крови на стене шатра из телячьей кожи, топор Гашпара в груди Койетана, куклу и ягоды на земле. Мать Эсти – молодая женщина со спутанной тёмной длинной косой до талии – прижимает к груди игрушку из глины и палочек и плачет. Остальные жители собираются вокруг застывающего тела Койетана.

– Нужно его похоронить, – заявляет Доротъя. – И выбрать нового старосту.

Наивно предполагаю, что жители проголосуют за неё. Но потом вспоминаю, что удел этих патрифидских женщин, лишённых волшебства, – вынашивать детей и штопать своим мужьям туники. Жители сгрудились, что-то тихо обсуждая, а когда расходятся – выбор падает на мужчину по имени Антал.

Его первый приказ как старосты – избавиться от трупа Койетана.

– Никаких церемоний, – заявляет Антал. – Никакой могилы.

Снаружи жадно скулит голодный кудлатый пёс.

Жители деревни проталкиваются через полог шатра, но прежде чем я успеваю выйти, раздаётся крик – такой громкий, что он прокручивается у меня в животе точно нож. Гашпар спешит вперёд, расталкивая толпу, и останавливается перед очагом.

Огонь погас. Возможно, умер вместе с Койетаном, прогорел дотла, когда староста, истекая кровью, лежал на земляном полу. Остались лишь почерневший камень и деревянная скульптура трёхконечного копья Принцепатрия. Все жители деревни вокруг меня падают на колени, рыдая и шепча молитвы. В свете белого серпа луны их лица кажутся бледными, словно кость.

Я жду, но Крёстный Жизни не считает жителей деревни достойными своего милосердия. Очаг молчит, холодный.

– У нас должен быть огонь! – воет кто-то. – Без него мы замёрзнем насмерть!

Гашпар вдруг перемещается. С того места, где я стою, я могу разглядеть лишь край его лица, но, судя по наклону плеч и медлительности его шагов, знаю, что смерть Койетана уже тяготит его – ещё одна чёрная метка на его душе. Мне слишком стыдно, чтобы посмотреть ему в глаза, столкнуться с болью, которую я причинила ему своим безрассудством.

Он опускается на колени у обожжённых брёвен кострища и соединяет ладони.

– Мегвилагит.

Крохотный огонёк расцветает на кострище – пламя тихо низко шепчет. Его и близко недостаточно, чтобы согреть зимой целую деревню. Проталкиваюсь сквозь толпу, пока не оказываюсь настолько близко от Гашпара, насколько смею.

Он снова соединяет ладони, хмурясь.

– Мегвилагит.

Языки пламени поднимаются выше, колышутся, отливая голубым – как водоросли на дне озера. Это лишь жалкая тень костра, который раньше горел на брёвнах, отбрасывая свой свет на целые мили вокруг.

Гашпар поворачивается ко мне.

– Ивике, дай мне нож.

Я слишком ошеломлена, чтобы отказаться. Мой нож – его нож, – который я вырвала из холодных пальцев Койетана до того, как крестьяне ворвались в шатёр, всё ещё в крови. Протягиваю его Гашпару, и он берёт оружие за лезвие. Все жители деревни молчат, поджав губы, ожидая.