Постепенно, незаметно для себя самого, брат Жозеф все глубже погружался в мир болезненных, тяжелых грез и отчаяния. Вскоре у него пропало желание выходить во двор монастыря для прогулок, как он иногда делал это раньше. Потом он стал настолько замкнутым и печальным, что отдалился от остальных братьев и аббата. Их разговоры нагоняли на него невыносимую тоску. И вырывали его из круга своих причудливых, мрачных мечтаний, с которыми ему не хотелось расставаться.
Еще позднее, Жозеф ощутил холодное отвращение к еде и сну, к голосам, ко всем непрошенным и ранящим звукам и краскам, которые вторгались в его страдающую душу из внешнего мира. Его мучили приступы невыносимой давящей тоски, когда лишний шаг, лишнее слово становились жестокой пыткой.
Ночные часы, полные таинственных фантазий и мрачного очарования, были единственным временем, когда он еще возвращался к жизни и снова начинал ощущать ее острый вкус. Он читал старые пыльные книги, неистово чертил на бумаге свои причудливые эскизы и с упоением предавался самым невероятным, драматическим грезам. Страшные воспоминания прошлого оставляли его. Глубокая ночь окрашивала весь мир своим удивительным волшебством. Он снова становился живым и пылким, потухшие глаза сверкали, душу тревожили безумные смутные порывы и вдохновенные замыслы…
Жозеф долго не мог заснуть, увлеченный причудливой игрой своего больного воображения, рисовавшего ему невероятные, сверкающие тысячью красок картины, которые он должен был поймать за зыбкие крылья мечты, чтобы навсегда запечатлеть их на своих холодных витражах. Постепенно эти капризные узоры необузданной фантазии тонули в тяжелом, беспокойном сне…
Но как только теплые лучи рассвета касались сомкнутых век брата Жозефа, мучительная, непонятная тоска, боль и страдания сразу возвращались в его опустошенную, охладевшую душу. Вчерашние замыслы казались бледными и жалкими, как только их переставал окутывать таинственный и спасительный ночной мрак. Воспоминания о далеком и безвозвратно утерянном счастье начинали вновь терзать его истекающее кровью сердце…
Отвращение к жизни было таким сильным и жестоким, что Жозеф не хотел открывать глаза навстречу этим сияющим и тошнотворным лучам солнца. Он ненавидел новые дни. Ему так надоело делать усилия для продолжения своей пустой и мучительной жизни, что он все время жаждал погрузиться в непрерывный сон. Быть может, в его полумертвой душе теплилась смутная надежда, что однажды такой сон станет последним и разом освободит его от скучных обязанностей и бесполезных вопросов, от всей нескончаемой и нестерпимой боли холодного, ненужного мира…
Он вел образ жизни какой-то странной нечисти. Жил, размышлял и мечтал в ночные, сверкающие тайной, часы, а днем все чаще и чаще впадал в прерывистый, теплый и мерзкий сон, после которого не становилось ни капли легче, а только слабо и нудно начинала болеть голова, наполняясь тяжелым, смутным туманом, который опутывал мысли, делал их неуловимыми и зыбкими, а взгляд – бессмысленным и потухшим…
Иногда голова болела жестоко, пронзительно и резко. Болела до тошноты и беспросветного отчаяния. Кусая губы и стиснув зубы, Жозеф по полдня терпел эту ужасную боль, которая словно пронзала его мозг острыми, режущими стеклами, не зная, как от нее избавиться…
Никто не мог бы помочь ему. Он хотел быть одиноким, и он, действительно, был пугающе одинок. Относившегося к нему раньше с большим и искренним участием отца Франсуа постепенно отпугнула растущая замкнутость и мрачная вспыльчивость Жозефа.
Его тело продолжало оставаться живым. Оно по-прежнему могло двигаться, чувствовать тепло и холод, боль и ласку. Но он ощущал такие страшные и неумолимые признаки разложения и разрушения в своей душе и рассудке, что порой его захлестывали беспричинные и внезапные волны ужаса…