9 октября 1762 г. барон де Бретёйль докладывал из Петербурга герцогу Шуазёлю:

«Не знаю, ваша светлость, к чему поведет переписка царицы с г. Понятовским; но, кажется, уже нет сомнения в том, что она дала ему преемника в лице г-на Орлова, возведенного в графское достоинство в день коронации... Это очень красивый мужчина. Он уже несколько лет был влюблен в царицу, и я помню, как однажды она назвала мне его смешным и сообщила о его несообразном чувстве. Впрочем, по слухам, он очень глуп. Так как он говорит только по-русски, то мне теперь еще трудно судить об этом. Определение „глупый“ вообще довольно часто приложимо к окружающим царицу; и хотя она, по-видимому, вполне мирится с этим, однако, мне кажется, есть основание предвидеть, что она удалит большинство окружающих ее. До сих пор она жила только с заговорщиками, которые, почти за единственным исключением Панина и гетмана (Разумовского), все бедняки, бывшие поручики или капитаны и вообще сброд: их можно встретить во всех городских притонах...»

Известен анекдот того же корреспондента, приводимый им, в доказательство грубости и распущенности разговоров, допускаемых будущей Семирамидой между окружавшими ее. Григорию Орлову, хваставшемуся однажды своим личным влиянием в гвардии, вдруг вздумалось в присутствие государыни объявить, что ему было бы достаточно месяца, чтобы свергнуть ее с престола.

– Может быть, мой друг, – сказал Разумовский, – но зато и недели не прошло бы, как мы бы тебя вздернули.

Не надо забывать, что протекло еще очень немного времени с государственного переворота и что действующие лица этой сцены – все соучастники и соумышленники, еще сохранившие привычки, приобретенные ими в течение перенесенных ими вместе испытаний. Екатерина решила упорядочить все это. Впрочем, Орлов имел еще другие причины не взвешивать свои слова. В то время, когда де Бретёйль обратил внимание на его быстрое возвышение, этот едва двадцатидвухлетний красавец – офицер, равного которому по мужской красоте не знала Россия, уже принял наследство Понятовского и имел в виду совершенно иное. Этот баловень судьбы никогда не был честолюбив в настоящем смысле слова. Екатерина даже думала, что он страдает недостатком честолюбия. Он принял участие в государственном перевороте из любви к приключениям, а также повинуясь инстинктивному стремлению, побуждающему человека, даже наименее склонного к авантюре, принять сторону любимой женщины. Он служил возлюбленной. Но это натура простая, и точно так же просто у него сложилась в уме развязка романа, героем которого ему пришлось сделаться. Как поступила бы женщина из народа с мужчиной также из народа, которому удалось бы возвысить ее до знатной особы? Она, очевидно, вышла бы замуж за виновника своей удачи. Почему Екатерине не сделать бы того же? Красавец Григорий не видал к тому никакого препятствия, Екатерина же видела, и не одно. Однако ясно чувствуется, что она, всегда такая решительная, останавливается, колеблясь и не решаясь перед этой задачей, снова возмущающей спокойствие ее существования. Она не смела заговорить с прекрасным возлюбленным на языке рассудка; самой ей не хотелось прислушиваться к нему, и была минута, когда она готова была вступить на наклонный путь, куда ее влекли властные просьбы и нежные ласки.

Ни при каком другом повороте ее необычайной жизни ее характер и судьба не являются в более интересном освещении.

Во-первых – что бы там ни говорил и ни думал Разумовский – она боится человека, с которым ее связало ее недавнее величие, и его четырех братьев. Они все рука в руку стоят на ступенях ее престола, «одна душа и одна голова», как замечает про них Сабатье. И они готовы на все – это известно Екатерине по опыту. Но ей трудно быть благоразумной: она влюблена страстно. В феврале следующего года, когда она отправилась в Москву для своей коронации, проект замужества, который усердно старались подвинуть вперед за последние месяцы, по-видимому, близился к желаемой развязке, и барон де Бретёйль писал: