– Заходи, сынок, заходи.

А сама в каком-то молодёжном, диком ярком платье намного выше колен, вырез такой, что вся грудь наружу, волосы жёлтые, макияж как… как у шлюхи, и запах дешёвой туалетной воды. Я её взял за плечи, тряханул как следует:

– Мать, ты что! Ты что делаешь! У дороги что ли стоишь, подрабатываешь?

– Нет, сынок, в ларьке у Махмуда работаю, он деньги исправно платит.

И такая злость, такая дикая злость меня одолела… схватил её за волосы, и все они в моей руке остались, оказалось, это парик такой, а под ним, гляжу, мамины русые волосы:

– Ты что же, не видела мою телеграмму? Как же так, мама?

Она падает мне в ноги:

– Прости, прости, сынок.

Подошёл я к столу, а на нём в вазочке какие-то дебильные три красные розочки, какие-то колбасы, сыры, вижу, что особые, не наши, и шашлык из баранины – жир течёт на тарелку и тут же белым пятном застывает, и вино разное в бутылках, и водка, и пиво… Взял я за углы эту скатерть-самобранку, связал в узел, вышел и бросил на помойке.

– Иди, – говорю матери, – иди в ванну, отмывайся и одевайся, как нормальная женщина, к отцу на могилу поедем.

В это время её мобильный звонит, она из ванной выглядывает, смотрит на меня, мол, как быть.

– Молчи, – говорю ей.

Минут через десять около нашей калитки остановилась машина, потом долго звонят в дверь, потом стучат в окно.

Думаю, только бы окно не разбили, чтобы нам не встречаться. Подождал, смотрю, уехал этот Махмуд.

Мать переоделась в длинное платье, русые волосы собрала сзади в пышный пучок и стала ещё стройнее, как будто даже выше, моложе, чище и такой красивой – мимо не пройти! Ей всего-то сорок четыре года, девчонка! Она же раньше провизором в аптеке работала, сидит у окошка в белом халатике, аккуратненькая, чистенькая всегда.

– Мам, и только без косметики! Чтобы всегда такой была!

Я вызвал такси, мы приехали к отцу на кладбище, могила была в полном запустении –краска на оградке обтрепалась, местами её не было вовсе, деревянный крест покосился, ни живых, ни искусственных цветов, лопухи да бурьян.

– Коленька, надо бы порядок на отцовской могиле навести.

– Разберусь.

Когда вернулись домой, велел шофёру не уезжать, подождать нас.

– Мать, собирайся, в твоём распоряжении двадцать минут, мы уезжаем.

– Куда, сыночек?

– Пока два-три дня поживём у моего друга, он в областном центре живёт, мы в армии переписывались, он уже дома, а там видно будет.

– Так что же, сюда мы не вернёмся?

– Вернёмся… наверное. Будем устраиваться в большом городе, там аптек много, ты провизор опытный.

– А ты, сынок?

– Я, мама, отличным шофёром стал в армии, знаешь, сколько по степи поездил! Снимем комнату, потом квартиру, а там, глядишь, и свою заработаем.

Мать прижалась ко мне, плачет.

– Не пропадём, мама!

– А дом, дом-то как, сынок?

– Разберёмся.

Пока мать собиралась, я закрыл ставнями окна, повесил замки, отключил электричество, водоснабжение, на всякий случай.

Кажется, я задремал, сквозь ресницы проносились жёлтые огни фонарей, слышался шум дороги, запах весенней травы на обочине. Мне снилось, что с ранцем за плечами я бегу из школы в аптеку у дома, где стоит мамочка в белом халате, сейчас она даст мне ключ от дома, я сброшу ранец, быстро, обжигаясь, поем горячих щей с горбушкой хлеба, потом побегу играть в футбол с мальчишками на пустыре. А вечером с работы идут под руку папа и мама, и я в окошко на них любуюсь.

Я сидел на заднем сиденье, положив голову маме на плечо и уткнув лицо в тёплую, нежную ложбинку на её шее, и запах… такой родной.

Никто не помнил прежнего названия бульвара, широкий и просторный, он был застроен двухэтажными каменными домами прошлого века, одни из которых были желтоватые или слегка зеленоватые, другие белые, как кусок сахара или мела, но все они содержались в чистоте и порядке. На тротуаре вдоль домов вы не смогли бы увидеть ни окурка, ни бумажки, хотя он был далеко не новый, и даже наоборот, весь в трещинах, больших и длинных, или коротких и запутанных, которые почему-то нравились жителям городка, особенно детям, все они норовили обязательно переступить через них, это была такая весёлая игра, забава.