В общем, подводя неутешительные итоги, отметим, что отрывочные сведения, разбросанные тут и там как в русских, так и в зарубежных источниках, с трудом поддаются корреляции, в том числе и потому, что, как правило, летописи и разрядные росписи касаются войск, участвовавших в одной кампании или походе. Иностранцы же обычно пишут о численности русского войска в целом и лишь в отдельных случаях – в конкретных походах и сражениях. Приходится констатировать, что до тех пор, пока не будут введены в научный оборот новые источники (прежде всего сметные списки, следы которых стоит поискать в шведских и польских архивах), вряд ли вопрос о численности русского войска в конце XV – начале XVII в. получит удовлетворительное разрешение. Однако, признавая невозможность в настоящее время вывести точные цифры, сколько ратных людей могли выставить Иван III, его сын и внук, тем не менее мы полагаем, что, имея немногие скудные более или менее надежные свидетельства источников (прежде всего сохранившихся в разрядной документации и актовых материалах и лишь в последнюю очередь сведения, которые можно позаимствовать из исторического нарратива), мы можем определить некоторые рамочные ограничения (выделено нами. – В. П.), за пределами которых предлагаемые цифры могут быть признаны совершенно нереальными и неправдоподобными («баснословными»), а потому и могут быть отброшены за ненадобностью.

Теперь, прежде чем перейти к ответу на вопрос «Сколько же ратных людей было у московских государей?», кратко охарактеризуем исторический контекст, на фоне которого разворачивалась наша драма. Время, когда формировалась классическая московская военная машина, было сложным и противоречивым периодом в развитии военного дела Евразии, и не только его. С одной стороны, именно в это время закладываются основы и постепенно встают на ноги раннемодерные государства, которые в нашей исторической традиции не вполне точно принято именовать «централизованными». И раз уж зашел разговор о централизации, то стоит заметить, что этот процесс, связанный с усилением центральной власти и концентрацией в руках монарха и его ближайшего окружения все большей власти, растянулся на долгое время – почитай, на три столетия, и проходил на разных «уровнях» с разной скоростью. И быстрее всего проходила централизация в военной сфере[171]. Благодаря этому раннемодерные монархи получили в свое распоряжение возможность собирать и выставлять в поле существенно большие армии, нежели их средневековые предшественники.

С военной централизацией как неотъемлемой и едва ли не важнейшей составной частью процесса формирования раннемодерных государств был связан и другой, не менее важный процесс изменений, на этот раз в сугубо военной сфере. Благодаря британскому историку М. Робертсу он получил название «военная революция». И, поскольку его концепция нашла живой отклик и поддержку в научном сообществе, активно включившемся в разработку новой концепции[172] и нашедшем следы нескольких подобных «революций» в далеком (и не столь отдаленном) прошлом, то, для отличия этой «революции» от других, ей предшествовавших и наследовавших, ее еще нередко именуют сегодня «огнестрельной» или «пороховой». Правда, тезисы Робертса, сформулированные им на основании изучения особенностей развития Шведского королевства в раннем Новом времени, сегодня уже не выглядят столь же убедительно, как шестьдесят лет назад, однако, вне зависимости от того, является ли тот или иной историк приверженцем «революционной» или же «эволюционной» школы, все они сходятся на том, что в XV–XVII вв. облик европейских армий и военного дела радикально переменился. В число этих перемен, обусловленных прежде всего освоением и широким распространением огнестрельного оружия, вошел и существенный, в разы, а то и в порядки, рост численности вооруженных сил государств, втянувшихся в процессы «пороховой революции».