Петр Великий приступает к Шлиссельбургу. Голицын предводительствует войсками. Краткость лествиц отъемлет у храбрости возможность взойти на высоту стен: осажденные поражают сильно, осаждающие во множестве падают. Петр, видя сие, повелевает Голицыну отступить. Голицын не отступает и берет Шлиссельбург. Вот наш Эпаминонд. Ломоносов не пропустил воспеть сего великаго подвига. Он описывая упорную и жестокую брань сию говорит, что Петр:

Но Голицын:

И хотя опущенное на него со стен горящее бревно низринуло его полумертваго на землю, однакож храбрые Россияне, последними силами гласа его ободряемые:

Таким образом взят был Шлиссельбург или по прежнему названию Орешек. Народ пощадил Эпаминонда; Петр облобызал Голицына. Любовь к отечеству! Ты так почтенна, что и самое оскорбленное тобою самолюбие не может удержаться от простертия к тебе длани своей.

Регул взят в плен Карфагенцами. Рим для получения обратно толь великаго мужа, готов помириться с ними и уступить им все приобретенныя кровью выгоды. Регул, узнав о сем, просит Карфагенян отпустить его в Рим, дав им честное слово с тем же послом, с которым отправлен будет, возвратиться назад. Карфагенцы зная, что такое честь в душе Регуловой, верят ему и отпускают – но с каким условием? Показывают ему бочку, по всей поверхности пробитую на сквозь железными гвоздями, и говорят: «естьли ты возвратишся к нам с миром, мы тебя освободим; естьли же привезеш к нам продолжение войны, то посажен будешь в сию бочку и пущен катиться по крутизне горы». Регул отъезжает. Обрадованный Рим стекается его увидеть. Он дает Римлянам совет не иначе помириться с Карфагенцами, как воспользовавшись всеми силою оружия одержанными доселе преимуществами, и по склонении их к тому, в провожании рыдающаго семейства своего и плачущаго Сената и народа отправляется обратно в Карфаген, дабы тамо быть низвержену с горы в приготовленной для него бочке. До какой чрезвычайной степени пылающая к отечеству любовию душа человеческая может быть велика!

Гермоген, Патриарх Московский, был наш Регул, Великаго мужа, почтеннаго старца сего некто из наших стихотворцев так изображает:

Так подлинно: в сем теле сокрушенном, в сей изможденной плоти, видим мы дух, никакими страхами, никакими бедствиями не преоборимый. Россия без главы; нет в ней Царя; Вельможи все вкупе разделены, а каждый порознь слаб и маловластен; народ мятется, унывает, страждет, не зная что делать и кому повиноваться: так на море корабль без кормила и якоря не ведает куда идти и где остановиться. Между тем буря подъятыми на подобие гор волнами бьет, ломит, трясет все его составы и угрожает их разрушить. В таком состоянии была Россия в начале семнадцатаго века. От вне Поляки и Шведы, внутри несогласия и раздоры свирепствовали. Москва отворила врата свои врагу и под властию чужой руки угнетенная, разграбленная, растерзанная, рыдала неутешно. Каменныя стены, огнедышущия бойницы, дремучий лес копий, молниеносныя тучи мечей, не столько от великих сил неприятельских, сколько от собственнаго своего неустройства, преклонились и пали. Одним словом все преодолено было; но оставался еще один оплот, всего крепчайший: оставался в изнеможенном теле старца дух твердый; оставался Гермоген. Народ Российский всегда крепок был языком и верою; язык делал его единомысленным, вера единодушным. Двести лет стонал он под игом Татар, но в языке и вере пребыл непременен. Для совершеннаго покорения России надлежало к силе оружия присовокупить глас Церкви, надлежало принудить Патриарха, яко первенствующую духовную особу, дать на то свое согласие и разослать повсюду за подписанием своим грамоты. Поляки вместе с согласившимися по неволе на то некоторыми Московскими Боярами и народом упрашивают Патриарха. Он отвергает их прошение. Неистовые враги угрожают ему смертию, он отвечает им: тело мое вы можете убить, но душа моя не у вас в руках. Они в ярости рвут на нем златыя ризы, совлекают священное облачение, налагают на него вериги и оковы: он сожалеет только, что из десницы его отнят крест, которым благословлял он народ стоять за отечество. Они повергают его в глубокую, смрадную темницу: он соболезнует токмо, что неможет более предстоять во храме Божием для воздеяния пред лицем народа рук своих ко Всевышнему. Они изнуряют его гладом, томят жаждою; но ни тяжкия цепи, ни густой мрак, ни страшное мучение алча, ни жестокая тоска изсыхающей гортани, не могут победить в нем твердости духа, не могут преклонить его к согласию на порабощение своего Отечества: он умирает и последний вздох его был молитва о спасении России. Тако скончал жизнь свою Россиянин, пастырь Церкви, сын Отечества! О Гермоген! Ни сан твой святительский, ни власть твоя священная, не прославили бы тебя столько на Небесах и на Земли, сколько прославили требя твоя темница и твои цепи. Между тем весть о его смерти течет из града в град, из веси в весь. Во всех сердцах воспламеняет гнев и мщение, утверждает согласие, возбуждает храбрость, умножает ревность и усердие. Пожарские, Минины, Дионисии, Филареты, Палицыны, Трубецкие, и множество других верных сынов России, каждый своим образом, кто мечем, кто советом, кто иждивением, кто твердостию духа, стекаются, содействуют, ополчаются, гремят, и Москву от бедствий, Россию от ига иноплеменных освобождают.