Вот так. Где они живут, те, кто написал эту брошюру? На луне? А может, и нет – просто им и в голову не приходит, что есть и такие родители, как наши.

Я осторожно взяла Роберта за подбородок и подняла изрисованное тушью лицо. На одной щеке мужской член с яйцами, на другой – свастика, на лбу надпись: «Осторожно – идиот». Глаза он так и не открывал, и я его понимала – кому охота смотреть на этот поганый мир?

– Это я виновата, – шепнула я. – Прости меня. Роберт.

– Хорош, а? – Один из парней почесал Роберта за ухом, как собаку.

Странно, очки на месте, хотя левое стекло, то, что я заклеила пластырем, заляпано грязью. Заушник погнут, но это легко починить… мне в голову лезли какие-то практические мысли – можно ли починить очки и что все-таки это лучше, чем если бы они раздавили стекла или вообще выбросили бы их в лесу. Пока школьная медсестра почешется, пока закажет новые, пройдет несколько недель, а без очков он почти ничего не видит.

Если есть начало, значит, есть и конец, прошептала я про себя, и конец всегда лучше, чем начало.

Села рядом с ним на корточки и обняла – я всегда так делала, пока он был маленький. Он дрожал как в ознобе, мелкой-мелкой дрожью, и сердце колотилось, как у испуганной птицы. Есть начало, есть, но плевать на него, на это начало. Только конец и в счет, потому что тогда начнется новая, совсем другая история, куда лучше, чем эта.

Не надо было мне шептать ему эти слова. У зверей ведь как – стоит жертве пискнуть, и охота начинается снова.

– Подвинься, Доска. Он еще не съел свой ланч.

Педер. Я даже не успела заметить… нет, не то чтобы не успела, заметила, наверное, но как бы вытеснила из головы, что и он, и Ула тоже здесь. Герарда не было, ему и не надо присутствовать – достаточно приказать своим прихлебателям: они ловят каждое его слово. А может, Педер и сам все это придумал – выслужиться захотел.

– Вот так и бывает со стукачками, Доска.

– Я ни на кого не стучала.

– Ясное дело. Не стучала. А кто там еще-то был? Мы с Герардом и тетка в киоске, а она ничего и не видела.

Повернулся к Роберту и начал – медовым, с подлянкой, голосом, Герарду подражал:

– Мы попросили твою сестрицу быть свидетелем, подумали – а вдруг нам не поверят? При этом, конечно, мы имели в виду не снютов[4] и не учителей. А твоя идиотка-сестра все поняла неправильно.

Остальные, похоже, толком не знали, что делать – пар уже вышел, нужно было, чтобы кто-то их подзадорил. Ула сорвал большой пучок травы и начал заталкивать в рот Роберту. Тот беспомощно мотал головой. Я рванулась на помощь, но кто-то схватил меня за волосы и оттащил в сторону.

– Вы только поглядите на его руки – проказа у него, что ли… Жри сено, идиот несчастный, и скажи сеструхе, чтобы не стучала…

Они насильно открыли ему рот и затолкали туда траву. И в нос тоже. Он отплевывался, я слышала позывы на рвоту… Никогда, никогда больше я не оставлю его одного… Я закричала… или услышала свой собственный голос и впилась ногтями в руку, державшую меня за волосы, выворачивалась, оказалась почему-то на животе… еще чья-то рука схватила меня за волосы… помочь пришли, сволочи. Земля и сосновые иглы лезли в рот, я отбивалась изо всех сил, пока они не заломили мне руки за спину и связали.

– Замри, сикуха.

Чьи-то руки содрали с меня брюки и трусы, грубо, царапая ногтями, как сдирают кору с дерева, как будто боль не имеет никакого значения, словно я не живая, манекен в витрине, запихали мне что-то в задний проход, даже не раздвинули попу, сволочи, запихали что-то острое и шершавое… я надеялась только, что не порвут там ничего.

В глазах потемнело от боли. Когда зрение вернулось, я увидела брата. Он скорчился на тропинке, в пяти метрах от меня, изо рта, носа и ушей торчала трава. Похож на какое-то нелепое огородное пугало.