В цирк! Стало быть, со счета я все же не сбился.

Надев на градусник одноразовый колпачок, она вставляет его мне в ухо. Так меня тычут и тормошат каждое утро. Я чувствую себя извлеченным из глубин морозильника куском мяса, про которое пока не решили, протухло оно или еще нет.

Градусник пищит, сиделка бросает одноразовый колпачок в мусорную корзину и записывает что-то в моей карте, а затем достает из шкафчика прибор для измерения давления.

– Ну что, будете завтракать в столовой – или принести вам что-нибудь сюда? – спрашивает она, обернув манжету вокруг моей руки и накачивая воздух.

– Не буду я завтракать.

– Как же так, мистер Янковский? – говорит она, прижимая стетоскоп к внутренней стороне моего локтя и следя за шкалой прибора. – Вам нужны силы.

Я пытаюсь прочесть, как ее зовут.

– А зачем? Мне разве бежать марафон?

– Нет, но если вы разболеетесь, то не попадете в цирк, – отвечает она. Выпустив воздух из манжеты, она снимает прибор с моей руки и убирает в шкаф.

Наконец-то мне удается прочесть ее имя!

– Тогда я позавтракаю здесь, Розмари, – говорю я. Пусть думает, что я помню, как ее зовут. Делать вид, что с головой у тебя все в порядке, не так-то просто, но важно. В конце концов, я еще не окончательно спятил. Просто мне приходится держать в голове больше, чем другим.

– Однако, скажу я вам, вы сильны, как бык, – она закрывает карту, записав туда что-то напоследок. – Если малость поднаберете веса, ей-богу, доживете до ста лет, не меньше.

– Шикарно! – отвечаю я.

Когда Розмари возвращается, чтобы вывезти меня в коридор, я прошу ее прокатить меня до окна. Вот бы взглянуть, что делается в парке!

Погода стоит чудесная, сквозь пухлые кучевые облачка светит солнце. Оно и к лучшему – я слишком хорошо помню, каково разбивать балаган в ненастье. Времена, конечно, нынче не те. Интересно, называют ли их еще разнорабочими. Да и живут они наверняка в куда как более сносных условиях. Нет, вы только взгляните на эти домики на колесах – у них есть даже портативные телеантенны!

Вскоре после ланча первые кресла-каталки со здешними обитателями в сопровождении родственников начинают тянуться в сторону парка. Минут десять спустя там уже целый поезд. Вот Рути, а за ней – Нелли Комптой. И зачем ее только туда везут? Она же ничегошеньки не соображает. А вот Дорис. А это, должно быть, ее Рэндалл, о котором она нам все уши прожужжала. А вот и старый козел Макгинти. Весь надулся, как индюк, на коленях шотландский плед, а вокруг суетятся родственники. Вешает им лапшу на уши про слонов, не иначе.

Перед шапито выстроились в ряд великолепные першероны, ослепительно белые. Может, они участвуют в вольтижировке? Лошади в вольтижировке всегда белые, чтобы не было заметно канифоли, без которой наездники не удержались бы на их спинах стоя.

Но даже если лошадки выступают без наездников, все равно их номер наверняка в подметки не годится марлениному. Никто и ничто в мире не сравнится с Марленой.

Я ищу слона, заранее опасаясь и предчувствуя разочарование.

Ближе к вечеру паровозик возвращается. К креслам привязаны воздушные шарики, на головах дурацкие колпаки. У некоторых на коленях пакеты с сахарной ватой. Пакеты! Знали бы они, что эта вата может быть недельной давности. В мое-то время она была свежая, ее делали и наматывали на палочку прямо на глазах у покупателя.

В пять часов в конце вестибюля появляется тощая сиделка с лошадиным лицом.

– Мистер Янковский, обедать будете? – спрашивает она, снимая кресло-каталку с тормозов и разворачивая на сто восемьдесят градусов.

– Гррррм, – недовольно рычу я, ведь она даже не дождалась моего ответа.