В нашей семье не принято было обсуждать чувства, тревоги и переживания.

Андрей – мой двоюродный брат – был младше меня всего на четыре года, но как-то так и не попал в нашу компанию, поэтому рос с детьми из другого двора. Он был вихрастым, веснушчатым, с озорной улыбкой, любил танцевать и мечтал стать клоуном в цирке. Конечно же, мы, его родня, в те девяностые годы лишь посмеивались над такими мечтами и говорили об их оторванности от жизни.

Время шло, Андрей вырос и появились проблемы, о которых говорилось шепотом и никогда толком открыто. Это замалчивание и игнорирование привели его к саморазрушению, с которым он не справился. Мы молча наблюдали за тем, как катится под откос его жизнь… Сейчас я часто думаю: могла ли я что-то сделать тогда? И понимаю, что нет. Сложно не замечать факты, упорно игнорировать логику развития событий, но сбегая в свою жизнь, которая тоже была не такой уж простой, проблемы Андрея быстро ускользали на второй, третий план, чтобы благополучно забыться до следующей встречи.

Он любил крепкий чай, но заваривал кофе, когда я приезжала к ним в гости, всегда обнимал при встрече и прощании, а я вытесняла мысли и свой страх, когда чувствовала, какими слабыми и тонкими становятся его руки.

Он умирал в больнице, и все понимали безвыходность ситуации. Был конец года, и мама купила ему новогодний шар со снегом и картинкой внутри, чтобы радовал его и чтобы он не чувствовал себя таким одиноким.

Андрей умер двадцатого декабря. Я до сих пор скучаю по нему.

Его смерть была не единственной, которую я оплакивала в анализе. В мае умер мамин родной брат Владимир, которого я искренне терпеть не могла: он в молодости мотал нервы ей и бабушке, угрожая суицидом, уходил в запои, становясь агрессивно-неадекватным.

Помню, когда он только женился, в один из вечеров мы столкнулись на улице, где я, тринадцатилетний подросток, гуляла со своими подружками. Идя с женой позади нас, он начал грубо окликать меня: «Эй, корова!»

Я шла впереди и делала вид, что это не относится ко мне, а он все не унимался. Такого стыда и унижения, что я испытала тогда, я не простила ему до смерти.

И после смерти тоже.

У него диагностировали рак желудка, и мама очень активно взялась его спасать. На тот момент он жил один в старом деревянном доме, где было сложно создать нормальные условия для ухода за больным, и мама привезла его к нам в квартиру и поселила в моей комнате.

Долгое время на сессиях я прорабатывала свою злость на маму за то, что она не посоветовалась, а приняла решение в одиночку и поставила нас с папой перед фактом.

Папе пришлось жить несколько месяцев с умирающим человеком в соседней комнате и видеть ежедневно его страдания и угасание.

А я не могла приехать к родителям, так как моя комната была занята этим человеком – мне некуда было ехать.

Мы созванивались, я злилась от происходящего, отправляла деньги на его содержание и лечение, слушала горевание мамы… и снова злилась.

Перед смертью дяди мама заставила меня позвонить ему и поговорить, поддержать и сказать, что больше не сержусь на него. Я позвонила и сказала то, что хотела мама. Но вряд ли была искренна в тот момент…

В итоге я приехала только уже на похороны. Прошло много лет, но до сих пор, когда бываю у родителей, останавливаюсь не в своей бывшей комнате, а в родительской.

Когда я вспоминаю о судьбах Андрея и Владимира, думаю о пути саморазрушения и о том, что могло бы быть прекрасного в их жизни – и не случилось…

Может быть, поэтому мои притязания так велики, так ненасытно я путешествую, занимаюсь своими хобби и любимой работой: ген деструктивности и саморазрушения есть и во мне, и я инстинктивно боюсь пойти по этому же пути.