– Родная, послушай…

– … не перебивай меня! Раз уж я начала, то скажу все. Не смей ее сюда больше приводить. Пожалей. Я устрою ей здесь адскую жизнь, если ты не прислушаешься. Поверь мне, я сделаю все возможное, чтобы она забрала свои шмотки и укатила как можно подальше отсюда. Ей еще долго будут сниться кошмары.

– Почему ты так меня ненавидишь, а? Разве ты злишься именно из-за того, что я нашел кого-то другого? Скажи правду, давай! – Его лицо кривится в гримасе отчаяния.

Он задал очень опасный вопрос. Рискнул по-крупному. Мы дошли до финальной точки. Я никогда не говорила об этом. Все это время я молчала, но подсознательно знала, что именно во мне заставило ненавидеть близкого человека с первых же дней утраты.

– Ах, ты хочешь знать первопричину? Ты сам захотел, милый папочка. – Теперь меня точно не остановить. – Во всем, что произошло с мамой, виноват только ты. Она наглоталась таблеток из-за тебя. Из-за твоего невнимания к ней, черствости. Думаешь, я не слышала, как иногда поздними ночами, когда ты был на очередной «сделке», она плакала. Она чувствовала что-то, и теперь я знаю, что именно. Она поступила очень плохо, но ты причина этому.

– Вот оно что… Значит, такого ты обо мне мнения. Самого низкого?

– Понадобился год, чтобы это понять?

Он содрогнулся и сел на кровать, сжимая кулаки. Когда он так делает, это значит, что боль в его душе достигла максимальной отметки. Его губы вытягиваются в прямую линию, а глаза загораются задумчивостью. Сейчас он на перепутье мыслей, и только ему известно их содержание.

– Дакота, ты ошибаешься, – пару раз глубоко вздохнув, спокойно говорит отец.

– Не успокаивай себя.

– Я никогда не изменял твоей матери. Я любил ее. Хочешь понять, почему она так поступила? Об этом знают немногие, потому что она сама этого пожелала!

– Что ты имеешь в виду?! Не смей мне сейчас врать, понял? Хорошо подумай, прежде чем открыть рот.

– Она была больна. Мередит решила уйти только потому, что не смогла смириться с уже поджидающей ее смертью.

Мне кажется, снаружи, посреди ясного неба грянул сильнейший громовой раскат. Барабанные перепонки завибрировали так сильно, что стало нестерпимо больно. В ушах встал неприятный шум. Меня бросило то ли в жар, то ли в холод. Впервые за долгое время я почувствовала что-то другое, кроме злости. Растерянность.

Сама не замечаю, как оказываюсь у стены, прижатая неприятно-болезненным открытием.

– Ранняя стадия бокового амиотрофического склероза… И болезнь стремительно прогрессировала. Она не могла больше выступать. А ты же знаешь, что танцы для нее значили многое, но не больше чем ты с Ив. Мередит не хотела, чтобы вы, привыкшие видеть ее в хорошей форме, страдали от того, что могли бы увидеть ее в плохой. Она не хотела быть обузой. Она не хотела быть овощем, за которым постоянно нужно следить. Ты же сама знаешь, какой она была неугомонной, вечно в движении. Мы посетили десяток врачей, даже начали лечение, и я думал, что она смирилась. Мередит прошла несколько процедур и немного приободрилась, перестала плакать, даже меня успокаивала. Мы хотели вам рассказать, но она все решила сама. Я не заметил, что на самом деле у нее было на душе. И если винить меня, то только за это.

На меня как будто вылили все помои мира. И от этого я почувствовала еще большую злость на отца, весь белый свет и на нее – собственную мать.

Какое право она имела на молчание?! Какое гребанное право она имела на то, чтобы не сказать мне об этом?! Она поступила максимально эгоистично, убив себя. Но если бы только я знала о болезни, я бы не позволила случиться подобному. Я бы из кожи вон вылезла, но не дала ей уйти вот так.