– Ты готов терпеть моего Папочку? – Сэнди улыбается.

Я знаю, под ее приятной кожей сейчас прячется не самый приятный вид волнения, но моя Сэнди всегда умела его скрыть.

– Обстоятельства вынуждают его терпеть, – говорю я.

В поместье Папочки всегда много солнца. Самая солнечная женщина на свете относится к солнцу так же, как я к Папочке.

Гейси что-то мурлычет.

– Было бы неплохо знать, что за обстоятельства, – добавляю я, поднимаюсь с пола и иду к шкафчику, где хранится кошачий корм.

Сэнди меня опережает. Она нежно наступает мне на ногу. Голая щиколотка трется об мою ногу, как Гейси терся об ее.

– Я сама. – Сэнди улыбается мне в глаза.

Я целую ее в губы.

Гейси мурлычет опять. Затем еще раз. А потом еще. Я отпускаю Сэнди. Та говорит коту со злостью:

– Подождешь! – Злость моей Сэнди добрее всякой добродетели. – Уже забыл, как уничтожил мой ковер?

– Я думаю, что он и не помнил, – говорю я. – Он же кот.

– Этому коту надо бы оторвать яйца. – Сэнди насыпает в миску корм, а не понимающий угроз Гейси благодарно на нее смотрит. Моя Сэнди выпрямляется, я говорю:

– С утра соберем вещи или лучше вечером?

– Надо же позвонить Папочке, разве нет?

– У нас нет выбора, дорогая. Это значит, что у Папочки нет выбора тоже.

Сэнди вздыхает.

– Все настолько серьезно? Думаешь, искусствовед не успокоится?

– Пока Пауэрс не объявился, лучше относиться ко всему серьезно.

Сэнди опять умудряется улыбнуться, она говорит:

– Надо бы Гейси оставить корм про запас.

Я киваю и говорю:

– Я поднимусь наверх, приготовлю кое-какие вещи.

– Окей, я позвоню твоему любимому тестю.

Но пока моя Сэнди возвращается к фритюрнице, которая, будь у нее сознание, возрадовалась бы от того, что о ней вспомнили.

Папочка производит вина. Домашние вина. Я всего лишь раз был на виноградниках Папочки, и, признаться, мне этого хватило. Вино, конечно, очень вкусное, но Папочка… Даже Сэнди кажется не такой прекрасной, когда Папочка рядом.

Мы подъезжаем к высокому забору. Не менее высокий мордоворот в черном пиджаке что-то говорит в свой наушник, и ворота перед нами раскрываются. Я паркую Форд Фокус рядом с коллекционным Роллс-Ройсом 53 года. Я бросаю взгляды на девушек, которые топчут виноград где-то в поле. Каждая, как одна, стройная и черноволосая, поворачивается в дубовых бочках – то попадает на свет солнца, то уходит в тень.

– Тетя Лорен в молодости была блондинкой? – спрашиваю я у Сэнди.

– Да. Почему ты спросил?

После смерти матери Сэнди я не вспоминаю о ней вслух – я почему-то решил, что Сэнди будет расстраиваться от этого. А сейчас – Сэнди удивляется, когда я вспоминаю о тете Лорен. Я не отрываюсь от девушек на виноградниках и думаю о том, куда завела меня моя душная жизнь.

– Олег?

Я возвращаюсь к реальности.

– Просто Папочка любит брюнеток, – говорю я и указываю на девушек.

– Не говори об этом Папочке, – советует Сэнди. – Он и так не в настроении.

Вчера Сэнди позвонила Папочке и предупредила его о нашем визите. Чтобы там Папочка не кряхтел по телефону, самую важную фразу он произнес – поэтому у меня и Сэнди есть два дня для свежего вина.

Про себя я надеюсь, что наш домик в Пасифик Хайтс не навестит женщина в латексе. Там остался Гейси, я за него волнуюсь. Перед моими глазами мелькают мозги на коврике. Я натыкаюсь глазами на белую дверь с золотым декором.

– Долго мы будем топтаться у двери? – спрашивает Сэнди и улыбается.

Моя Сэнди частенько улыбается, когда чувствует мою неловкость, связанную с Папочкой. Она думает, что чувствует ее и сейчас, но нет – во мне не неловкость, а страх. В уме я пытаюсь сложить мозги, женщину в латексе, искусствоведа и пропажу Пауэрса в одно уравнение.