– Папуль, а что такое ностальгия?

Отец держал своё слово и в свободное время молча брался за кисть и краски. Через 2-3 дня он приносил мне дописанную картину в комнату с мелким названием «ностальгия» в углу. Я видела перед собой изображение густой зелёной листвы на первом плане. Задний фон занимал участок панельного белого здания. Асфальтированная дорога вела к подъездам, по бордюру были разбросаны лепестки алого шиповника. Небо отливало оттенками наступающего летнего рассвета. Я не знала, что это было за панельное здание советской постройки, откуда лепестки шиповника на бордюре, и время происходящего на часах, но я почувствовала то, что он хотел передать. Нечто светлое, сентиментальное, невозвратимое, но преисполненное вечной надеждой. Я с искрящимися глазами поняла одну вещь: прежде чем произносить слова, нужно сначала досконально изучить информацию чувственно.

– Когда всё понимаешь, говорить уже незачем, – говорил папа.

– Только не начинай философствовать, – пресекала его мама.

Я радостно целовала его в щеку и с вожделением ждала следующей недели, подыскивая то особенное слово, которое я для себя хотела открыть.

С точностью до минуты я оказывалась перед папой через семь дней и с уверенностью громко и чётко делала полагающийся мне заказ:

– Эволюция.

Папа смотрит на меня исподлобья:

– А где "пожалуйста"?

Я быстро исправляюсь и с невинной улыбкой добавляю:

– Пожалуйста, папуль.

Через пару дней передо мной была картина, где в жилом провинциальном дворе под дождём играют в песочнице дети и старики. Мимо домов спешат по своим делам серые прохожие, прикрывшись зонтами, а на лицах трёх ребятишек и двух бабушек царит беззаботное веселье. Они лепят что-то похожее на замок, но из-за дождя старания идут насмарку. По всей видимости, что детей, что старушек этот факт не волнует – они продолжают смеяться. Я долго изучала эту картину. Мне хотелось обратиться к автору за дополнительными разъяснениями.

– Я тебе не смогу передать то, что чувствую. Ты для себя самостоятельно сейчас сделаешь вывод, а потом так же самостоятельно когда-нибудь его изменишь. Никто другой это за тебя не сделает.

– А что мне поможет его изменить?

– Пробы и ошибки.

Затем была картина под названием «реинкарнация». Отец крупным планом изобразил лицевую сторону жилого дома с чередой окон, идущих друг за другом в ряд. Где-то свет был включён, где-то выключен. Где-то людей было много, где-то – никого. Где-то они были детьми, где-то – пожилыми. Где-то спали, где-то танцевали, где-то лежали на полу, где-то обнимались, где-то бились головой о стену. Художник приоткрыл дверь в чужие жизни. Они незаметно, зарождаются, и так же незаметно заканчиваются. Но тогда это разнообразие, запечатленное в пределах одной бетонной коробки, осталось навсегда моей ассоциацией с тем новым словом.

Однажды я сжульничала и выбрала знакомое мне слово, которое, казалось бы, невозможно выразить на холсте бумаги.

– Папуль, а я вот никак не могу понять, – загадочно хлопала я ресницами, – что означает слово «атмосфера»?

Отец ни на секунду не растерялся и в скором времени принялся за работу. Уже к вечеру того воскресного дня он мне вручил свой новый шедевр. В лунном сиянии на балконе стояла молодая парочка и курила сигареты. Парень свесил голову вниз, держа в руках папиросу, а девушка мечтательно выпускала дым изо рта и разглядывала ночные звезды. Я себя почувствовала пойманной в задуманной мной ловушке. Несколько дней подряд по возвращении из школы домой я только и делала, что с неутолимой внимательностью разглядывала каждую мельчайшую деталь картины. Несомненно, именно она стала моей любимой. Лучше её абстрактную атмосферу передать никто не сумеет. Папиному творчеству стала свойственна городская романтика спальных районов, но под ней он подразумевал человеческие чувства. За холодным бетоном прятались души.