Нет, не шестерка.

Комето бросалась в бой седьмой, но никак не последней.

Когда у нее начались женские крови, это мало что изменило. Рабыни быстро просветили любимицу вождя насчет «красных слез чрева»; она приняла это, как должное. В конце концов, у Хромия слабый нос – тронь перышком, сразу кровит. А крошка Эвер мается головной болью в преддверии грозы. Комето сама растирала ему виски и затылок душистым маслом. Если братья уязвимы, отчего бы сестре остаться чистенькой?

– Айнос ниже Олимпа, – сказала Комето, глядя на море.

Это присловье она подхватила у отца. Для постороннего сказанное не несло особого смысла. Всякий знал, что Айнос и впрямь гораздо ниже Олимпа. Разве Щитодержец[23] избрал бы своей обителью гору, если бы та хоть на палец уступала ростом соседкам? Тайна присловья заключалась в понимании: кем бы ты ни был, боги над тобой. Птерелай – внук Колебателя Земли – часто повторял очевидное: Айнос ниже Олимпа! – и лицо отца делалось каменным.

– Небо выше Олимпа, – улыбнулась Комето.

Это была их с отцом тайна. Кем бы ты ни был, судьба над богами. Отец не любил, когда она говорила про небо в его присутствии. Хмурился, сдвигал брови к переносице. Словно боялся, что дочь подслушают.

Крупная бабочка села на перила. Комето протянула руку, и бабочка без страха перебралась к ней на палец. «Красавица,» – шепнула девушка. Крупная, не меньше броши, привезенной из земель хабирру, беспечная летунья сверкала золотом. Сзади крылья украшала кайма, черная с синим, и красно-бурый «глазок» – точь-в-точь осколок сарда. Шевеля усиками, бабочка переползла на центр ладони. Дочь Крыла Народа еще раз улыбнулась – щекотно! – и сжала пальцы в кулак.

– Небо выше Олимпа, – повторила она.

Раскрыв ладонь, Комето дунула – и прах взмыл в воздух.

– Зачем? – спросили от двери.

И, не дожидаясь ответа:

– Лови!

Она поймала заколку на лету. Отец знал, чем одарить Комето. Серебряная волчица скалилась, защищая детенышей. Сделав вид, что ей зябко, девушка накинула плащ, ранее лежавший в кресле, застегнула пряжку на груди – и прикрепила заколку рядом с пряжкой. Пусть волчица думает, что пряжка – волчонок.

Пусть охраняет.

– С чем вернулся? – спросила она.

Иная за такую грубость пострадала бы от родительского гнева. Но Птерелай обожал, когда «мышка скалит зубки». Жаль, сегодня отец не поддержал игру. Большой, текучий, он единым движением оказался у перил – и уставился на вершину Айноса, словно впервые видел гору.

– Димант погиб, – бросил он. – Кормчий.

– Жалко?

– Да. Очень.

Еще одна их заветная игра. Узнав о гибели кого-то из телебоев, Комето спрашивала: жаль ли отцу погибшего? Если тот молчал, или отвечал: «Нет,» – она сразу переводила разговор на другое. Воин, которого не жаль, не заслуживает поминальных слов. Но если отцу жалко, да еще очень…

– Кто убил Диманта?

– Алкей Тиринфянин. Старший из Персеидов.

– Он же калека!

– Он – сын Убийцы Горгоны. Я стоял рядом с Димантом…

Комето вздрогнула. Когда гибли лучшие, слишком часто потом звучало отцовское: «Я стоял рядом…» Нет ничего удивительного, что лучшие в бою стоят бок о бок с вождем. Но когда вождь неуязвим, а те, кто рядом, чаще обычного тенями сходят в Аид…

– Ты убил этого Алкея, – убежденно кивнула девушка.

И изумилась, услышав:

– Нет.

– Почему?

Мысль о том, что Алкей мог оказаться сильнее отца, даже не пришла ей в голову. Олимп выше Айноса, небо выше Олимпа, но Птерелай сильнее всех, и хватит об этом.

– Мне нужна земля в Арголиде. Остров, наконец. Значит, мне нужна родня в Арголиде. Басни о моем родстве с Персеем – их мало. Тебе пора замуж, Комето.

– Он же старик!