Побегав по комнате, одноглазый вскоре отбыл восвояси. Судя по торопливым движениям, государя он уважал очень сильно. Зашедшие после него стражники меня отцепили и оттащили обратно к той башне, где меня раньше пытали. Однако завели совсем в другое помещение, более тёмное.

Свет едва сочился через мелкий проём где-то под потолком. С трудом можно было разглядеть четыре деревянных лежака с сеном в качестве матраса. На одном из них расположился мужчина лет под сорок, с волевым, где-то даже привлекательным лицом, обрамлённым курчавой русой бородкой. Одежда истёртая, но явно принадлежавшая не простолюдину. Под ней бугрились мышцы атлета. Я вежливо поздоровался с сидельцем и прилёг ничком на лежак. Сосед участливо спросил:

– Зельно довлетися? Задня кровит.

Вот гад одноглазый. До крови избил.

– Боярин Единец меня угостил, собака.

– Ох и пакостен зело, сей лихоимец, яко аспид[326] гремливы. Опасайся его, холоп, бо злосерден[327] душою вельми, – поведал мне мужчина.

– Не холоп я ни в одном глазу, – буркнул обиженно.

С каких таких манер он во мне холопа углядел? Может, сутулюсь излишне или морда тупорылиста. А мужик продолжал меня пристально разглядывать.

– Яти мя комонем[328]. Да ты еси Ржа? В ушкуйниках ватажил на Костроме? Отича тея Матвеем рекли, – завопил он вдруг.

Пошёл в отказ. Нафиг мне на себя навешивать чужие преступления. Сиделец вполне, может быть, уткой подсадной работает.

– Знамо, претыкнулся[329] я, – продолжил общение мужик. – Зримо[330], иже холопска чина[331] еси, течны. Талан[332] тей спяша[333], отроче, поимаша.

– Да не холоп я, – разозлился не на шутку, – Дмитрий, скоморох бродячий. Смех и радость мы приносим людям!

– А… – протянул сосед и наставительно высказал. – Над вятши человеци глумишася, се грешно есть.

Помолчали.

– Боярин я славородны, Фокий Плесня, Зосимов сын, – мужчина взглянул на меня, оценивая произведённое впечатление, – Пришед к князю достославну Юрею Димитриевичу в Звениград в свите жены его Анастасии из Смоленска. Служил при тайной палате. Обажаем[334] был мшелоимцами лихи. Боярин Сёмка Морозов с дьяки грамоты подмётны сочиняша противу[335] ми. К неделе[336] главу с мя сымут.

– А почему же наш достославный князь не разобрался? – посочувствовал боярину.

– Худог[337] он зело, же вдаваху[338]. Дружен с младых лет с боярином теим Семёном. Дал ся извествити супостатам[339] моим, – ответил Фокий и загрустил.

Ничего было сказать ему на это, только сочувственно повздыхать. Прибыла еда. В глиняных тарелках желтели кусочки ржаной каши. Как же рыльник раздатчика напоминает Фоку…

– …Со скомрахи подлы остатни дни добытию, ядь свинячью снедах, – продолжал горестно сожалеть неудачливый сановник.

То, что я авантюрист, мне ещё мама доказывала и пацаны по совместным паркурным сетам. В коридоре ведь стража стопроцентно дежурила, судя по натужному сопению, и дверь была полуоткрыта.

– Эй, как тебя там… Почему не убираете отхожее ведро? Дышать невозможно, – громко возмутился я.

Служитель без возражений повернулся в сторону двери, возле которой находилось пресловутое ведро. Я скользнул с лежака и одним прыжком безбашенного орангутана оказался возле ничего не подозревающего наклонившегося работника. Схватил за шею и сдавил её. Через несколько секунд обмягшее тело сползло на пол.

– Иже сие деяши? – со страхом, свистящим шёпотом спросил Фока.

– Раздевайся и надевай его одежду, – так же шёпотом распорядился я.

Боярин с побледневшим лицом послушно принялся разоблачаться, пока я раздевал полумёртвое тело жертвы.

– Выйдешь с помойным ведром в коридор и плеснёшь в стражников. Постарайся попасть в лица и отбей у кого-нибудь себе саблю, – снова приказал ему.