А десять лет назад началась война с захватчиками, явившимися с островов за Восточным морем. Защитник Люйшуня, генерала Цзян Гуйти, дезертировал; злобные людишки из страны Ниппон захватили город и вырезали двадцать тысяч жителей. Потом другие варвары, пришедшие с запада и с севера, вынудили захватчиков уйти прочь. Эти варвары дали городу новое название – Порт-Артур, в честь никому в Китае не интересного английского лейтенанта Уильяма Артура, чей корабль чинился здесь сорок три года назад. Нынешние хозяева Люйшуня, русские, пришельцы из страшных северных земель, тоже использовали это название. Как будто Люйшунь звучит хуже!

И в любое время был здесь свой дядюшка Ляо, к которому жители квартала шли за советом и справедливостью.

Большой он человек, дядюшка Ляо. У такого не грех и на пороге постоять. В конце концов, он Чань Ли, тоже не побродяжка. Его знает весь квартал: семья Чань Ли обитает в Люйшуне уже не одно поколение; его отец, и дед, и отец деда, как и он, торговали пирожками из рисовой муки на этих кривых улочках. Чань Ли хорошо помнил ту, десятилетней давности, резню – ему довелось пережить её совсем мальчишкой, спрятавшись в груде навоза возле дома своего дедушки Вана. Сам дедушка погиб – ниппонский палач отрубили ему голову изогнутым, бритвенно-острым мечом. Как и почти всем остальным жителям квартала, кто не сумел или не догадался вовремя покинуть Люйшунь. Маленький Чань Ли выбирался по ночам из смрадного убежища и своими глазами видел некоторых из трёх дюжин бедолаг, на чью долю выпало захоронение тел казнённых. Японские командиры приказали написать на шапках этих китайцев иероглифы, читающиеся как «корера ва коросу там райд ва аримасэн» – «этих не убивать».

Будущий разносчик рисовых колобков прятался в навозе целый месяц – и весь этот месяц тридцать шесть невольников таскали трупы; потом японцы приказали облить огромную груду тел масломиподжечь. Огонь пылал целых десять дней, а пепел и обгоревшие кости пришлось хоронить в четырёх огромных гробах у подножия горы Байюйшань.

Дядюшка Ляо как раз и был в числе этих трёх дюжин. Старик не захотел покидать обречённый город, оставшись с теми, кто привык полагаться на его мудрость и справедливость. Да… дядюшка Ляо. Такой дурного не посоветует. Слушать надо. Тем более, как говорят в квартале, дядюшка Ляо знает десять тысяч иероглифов – как писец губернатора провинции! Сосед Чань Ли, Сынь Гуай, составляющий за медную монету письма и жалобы для неграмотных соотечественников, знает куда меньше иероглифов – всего-навсего две тысячи. Оно и неудивительно – уличному писцу Сынь Гуаю очень далеко до дядюшки Ляо!

Скрипнули циновки. В проёме двери возникла – как всегда, неслышно – сухонькая согбенная фигура. Дядюшка Ляо мелко семенил, опираясь на толстую лакированную трость работы бейджинских мастеров. Этой трости, как рассказывали, больше трёхсот лет. В квартале поговаривали, что в ней скрыт особый, гибкий, тонкий, как полоса рисовой бумаги, и острый, как японский меч, клинок. Об этом Чань Ли предпочитал не задумываться – не его ума дело. Всякий должен знать своё место, и только тогда можно жить в мире и спокойствии.

– Разносчик Чань Ли? – голос хозяина дома сух и рассыпчат, как песок на морском берегу. – Проходи, присаживайся.

Чань Ли благодарно склонился, сложив руки перед лицом, и замер. В дом не вошёл – приглашение было всего лишь знаком вежливости, не более. Чань Ли знал своё место.

– С чем ты пришёл, разносчик Чань Ли? – песчинки снова просыпались на укрытый циновками пол.

Чань Ли слегка разогнулся и протянул дядюшке Ляо небольшую тёмно-жёлтую монету. Золото? Нет, это дядюшка Ляо понял сразу – догадался Чань Ли. Конечно, лицо старика ничего не отразило, но вот лёгкий наклон головы… Не золото, что и говорить.