Я остался с ними, и мы вместе уложили в ямку четырехсотграммовые желтые шашки, сверху Барашков установил небольшой, похожий на школьный пенал, деревянный ящичек – противопехотную мину нажимного действия.

Кухарченко хотел было осветить лунку электрофонариком, прикрывая свет полами венгерки. Но Николай зашипел:

– Не смей! Ты забыл – свет от него виден за пять километров! Николай на ощупь, задержав дыхание, уверенным, хирургически точным движением удалил чеку и стал осторожно засыпать мину гравием. «Маскируй!» – сказал он мне, а сам неслышно ушел к другой, уже готовой ямке. Лишнюю землю я сгребал пятерней в пилотку и ссыпал ее на дно кювета. «Да, – думал я, приглаживая землю над миной, – это, пожалуй, не менее опасно, чем гладить морду тигра…» Я наломал за кюветом пучок березовых веток и пошел обратно, не сгибаясь и не торопясь, – надо же было наконец показать друзьям свою геройскую выдержку и хладнокровие! Но все были заняты своим делом, и геройство мое, увы, осталось незамеченным. Я тщательно подмел взрыхленное место ветками и рукояткой финки воспроизвел широкий ромбический отпечаток протекторов немецких грузовиков. Потом, пятясь, ушел с шоссе, заметая следы. Совсем как на учебных занятиях в Измайловском парке, никакой разницы!

Постепенно все собрались на лесной опушке. В сырой прохладе остывали разгоряченные лица. На закладку трех мин ушла большая часть ночи, а рассчитывали мы закончить работу за полчаса.

Кухарченко, развалясь под кустиком и мурлыча «Андрюшу» себе под нос, чиркнул спичкой и закурил, прикрывая огонь ладонями. Сразу же около него вырос командир. Срывающимся от ярости голосом он прохрипел:

– Кто? Кто тут курит?! – Он замахнулся автоматом.

– Чего окрысился? – с угрозой ответил Кухарченко. – Полегче! А то як блысну! Тут тебе, твою мать, не Москва…

Он затянулся так, что лицо его с недоброй усмешкой осветилось багровым светом, и выпустил дым в лицо Самсонову. Командир медленно опустил автомат.

– Ты с ума сошел… – еле слышно выдавил он, сдерживаясь. – Демаскируешь…

– Свет от горящей папиросы, – назидательно, с ноткой укора произнес Боков, – виден ночью за пятьсот метров. А свет спички – за километр!

Кухарченко выпустил несколько колечек дыма и, продолжая покуривать в рукав, вновь замурлыкал:

– Дымок от папиросы…

Я отвернулся: не понравилась мне эта сцена.

– Договаривались же, – укоризненно проговорил Самсонов, – один за всех, все за одного…

Через минуту командир сорвал злость на Бокове.

– Ну, что ты все носом шмыгаешь?! – накинулся он на своего заместителя.

– Не нервничай, Иваныч. Шмыганье носом слышно метров за пятьдесят, не больше…

Это заявление Бокова немного разрядило обстановку.

На побледневшем небе уже тускнели звезды, когда мы остановились в бору в трехстах шагах от шоссе и прилегли отдохнуть. Заснул, как обычно, один только Боков.

– Под утро пошлю кого-нибудь в разведку на шоссе, – сказал Самсонов.

На рассвете стало свежо, и Кухарченко вскочил, потирая озябшие руки. Он подошел к Самсонову и вызвался проследить за действием заложенных мин. Командир косо поглядел на него, подумал и велел Кухарченко взять с собой Гущина, вчерашнего приймака из Рябиновки. Я пристал к Лешке-атаману, умоляя его взять с собой и меня.

– Что ж, – сказал Самсонов. – Пусть идет, может быть, пороху понюхает, это ему полезно.

Мы лежали в мокрой от росы траве у самого шоссе в кювете. Гущин – слева от Лешки-атамана, я – справа. Шагах в пятнадцати от себя я видел свежевыкрашенный черно-желтый столб, такой чужой километровый столб, возле которого была вложена одна из мин. Ребята, кажется, перестарались – слишком хорошо подмели заминированный участок.