Мешать потоку ужасных мыслей в голове Григория Федоровича не хотелось, и поэтому пришлось притвориться спящим. Тем временем возле «бóльниго» продолжали собираться туристы, общение оживилось, были слышны бульки и начал прорываться знакомый мотивчик: «Вечтелей о глоште… рунэк и рождэс… А на нашей бойнэ слаштэн добри…» Но внезапно что-то оборвалось в этой идиллии и раздались беспокойные возгласы вперемешку с «матка Боска». Я открыл глаза и увидел в проходе широкую спину Григория Федоровича с поднятым над головой портфелем. Все это быстро удалялось по направлению к пилотской кабине. Количественные изменения обрастали качественными. Рядом с пилотской был туалет, и, возможно, «бóльний» направил свои стопы туда. Хотя, судя по прыти и целеустремленности, я ошибался. Стюардесса попыталась преградить путь к пилотам с помощью пышной груди, но Григорию Федоровичу было не до нее. Он пер как атакующий бык, как взбешенный кабан. Он спасался. Откуда-то спереди, от наших значимых выездных, донесся, а скорее, жахнул высокий женский голос, переходящий на визг:

– Террористы! У него бомба!

Что тут началось! По всем канонам отечественной драматургии засим следовала немая сцена. Но случившемуся суждено было произойти не на исконно-русской, а на международной арене. Слегка пораженные алкоголем пшеки восприняли крик как руководство к действию – призыв к оружию. Оборонять-то было кого: дети, жены, подруги, друзья, а также визжащие побратимы из родного соцлагеря. Коварный враг, до сей поры бесцеремонно пользовавшийся их добротой и заботой, уже назывался вполне понятным даже на русском словом «курва» вместе с сопутствующим набором малопонятных выражений, но с ярко выраженным эмоциональным окрасом.

Очки Григория Федоровича блистали, морда бычилась и краснела. На то причины были довольно веские: дверь к пилотам заперта, по проходу надвигался всесме-тающий вал ненависти и презрения из Польши, выход на улицу на высоте девять тысяч метров был перекрыт как перепуганными, но грозными сиськами стюардессы, так и надежными запорами советских авиастроителей.

Григория Федоровича спас туалет, а не ваш покорный слуга, который, честно говоря, не представлял, как найти выход из этого тупика. Светиться не хотелось, да и спасать тоже желания не было никакого. Нет, не боялся – сидел и давился от смеха. У любой жизненной ситуации есть ее образ, суть, подложка. Здесь же образ комичен, суть уморительна, подоплека смешна. Субъективно чересчур? Так уж коли окажется, что сподличал, то Бог-то – он все видит и рассудит, а сочтет нужным – накажет.

Тем временем атмосфера в салоне начала охлаждаться. Слава Богу, среди пассажиров не обнаружилось товарищей, обеспечивающих безопасность полета, и забрезжила надежда, что все обойдется. Лишь бы Гриня, затаившийся в Григории Федоровиче, повел себя правильно. Сбежались стюардессы, под безостановочное «Вы нарушаете центровку самолета!» принялись рассаживать по местам героических туристов. Кто-то появился из пилотской и, уставившись в грозные сиськи, выслушивал спешный доклад их обладательницы, стоически перекрывавшей врата в небо. Внезапно все собравшиеся: единичные останки польского вала, стюардессы и член экипажа из пилотской – поворотили свой взор в сторону узника ватерклозета. По всей видимости, оттуда подавались какие-то сигналы, но мною неразличимые из-за удаленности. Член приблизил ухо к двери и начал громко выспрашивать:

– Гражданин, я – второй пилот. Что с вами случилось? Почему вы непристойно себя ведете?