Российская теория развития в своем объяснительном аспекте, исходившем из марксистской философии социально-классовых антагонизмов, постепенно оказалась не у дел в послевоенном мире. Зато ее структурно-аналитический аспект сохранил свое познавательное значение; он-то и был признан западной наукой.

Речь идет:

• о разработке макромоделей накопления («сбережения») и инвестирования на базе функции потребления, а также коэффициентов фондоемкости, «трудоемкости», «природоемкости» (с учетом динамики степени загрузки мощностей);

• о концепции источников накопления с учетом:

а) двухсекторной экономики;

б) преобладания в стране мелкокрестьянского сельского хозяйства, где сберегаемая доля доходов падала с увеличением числа хозяйств и дроблением наделов, полунищим наемным трудом, не способным на «сбережения»;

в) резко ограниченной доступности внешних кредитов;

• об отраслевой стратегии инвестирования: соотношении темпов развития сельского хозяйства, легкой и пищевой промышленности, тяжелой промышленности, концепции равновесного и неравновесного развития;

• об определении содержания и роли планирования, кредитно-денежной и финансовой системы в процессах развития.

Существует мало общего между этими разработками теории развития и сталинской стратегией индустриализации и коллективизации, подчинившей экономическое развитие, как и все стороны общественной жизни в СССР, ускоренной подготовке отсталой страны ко Второй мировой войне. При этом объяснительный аспект марксистской теории развития использовался лишь как идеологическое прикрытие драконовских методов институциональных и материально-структурных преобразований. Чего стоил один только сталинский тезис об обострении общественных противоречий по мере «строительства социализма»! Тезис сочетавший чудовищный цинизм с реализмом (что и показали события августа 1991 г.).

В российской теории экономического развития в развернутом либо эмбриональном виде уже содержались основные направления и проблематика последующих западных исследований в этой сфере (хотя многое было «открыто» повторно, поскольку большинство российских публикаций было переведено лишь в 1950–60-е годы; впрочем, ряд крупных экономистов Запада: В. Леонтьев, Е. Домар, А. Бергсон, С. Кузнец, А. Ноув и другие владели русским языком и знали эти публикации).

Общей исходной основой послевоенных западных экономических теорий развития явилась концепция «порочных кругов бедности», в которых вращается хозяйство отсталых стран.

Заметим, что такая идентификация динамики хозяйства отсталых стран сразу же заставляет характеризовать экономику развитых стран не просто как «богатых», но как стран, движущихся все выше по «спирали благосостояния» (это наше определение представляется наиболее удобным).

Следовательно, трансформация экономики (и общества) отсталых стран призвана перевести их с «порочного круга бедности» на «спираль благосостояния».

Но это еще не все задачи. В современном мире информатики, прав человека и достоинства наций императивом для отсталых стран является не только преодоление нищеты, но и обеспечение как минимум среднемирового уровня благосостояния (непрерывно повышающегося и равного теперь примерно уровню Бразилии и Суринама) что означает для большинства из них (учитывая демографический фактор) необходимость экономического роста темпом, в 3–4 раза превышающим темп группы развитых стран, при качественном преобразовании (и создании заново) вещественного и человеческого капитала модернизации технологий и продукции.

Естественно, что при анализе природы «порочного круга бедности» и определении путей выхода из него представители каждого направления западной экономической мысли опирались на имеющиеся у них общетеоретические подходы. В послевоенные десятилетия параллельно разрабатывались неокейнсианские, неоклассические и институционалистские концепции развития.