Она вспорхнула по ступенькам. Едва она вступила в пределы коридора, как из кухни вихрем вылетела миссис Финк.

– Ну что, Мэгги, – восторженным шепотом вскричала миссис Кэссиди. – Он решился?

Миссис Финк, подбежав к подруге, уткнулась лицом ей в плечо и горько разрыдалась.

Миссис Кэссиди нежно отстранила от себя головку Мэгги и заглянула ей в лицо. Распухшее от слез, оно то вспыхивало, то бледнело, но бархатистую, бело-розовую, в меру присыпанную веснушками гладь не расцветила ни синяком, ни царапиной трусливая длань мистера Финка.

– Ну, скажи мне, Мэгги, – взмолилась Мэйм, – или я войду туда и все сама узнаю. Что у вас случилось? Он обидел тебя? Как?

Миссис Финк в отчаянии поникла головой на грудь подруги.

– Не заглядывай ты туда, ради бога, – всхлипнула она. – И не вздумай кому-нибудь проболтаться, слышишь? Он и пальцем меня не тронул… он… Господи боже… он там стирает… он стирает белье.

Париж, полночь. На темных водах Сены, таинственно струящихся мимо Вандомской площади и черных стен монастыря Нотр-Дам, играют блики фонарей, бесконечной цепочкой протянувшихся вдоль Елисейских Полей и Больших бульваров.

Великая французская столица не спит.

В этот час миром правят зло, преступление и грех.

Сотни фиакров бешено проносятся по улицам, доставляя домой из оперных и концертных залов усыпанных драгоценностями женщин, прекрасных, как мечта, а в миниатюрных, похожих на бонбоньерки ложах кафе «Ту ле Тан» ужинают, смеются, острят, перебрасываясь бонмо, колкостями, шутками, рассыпая жемчужины мысли и тонкой беседы. Роскошь и нищета шагают по улицам бок о бок. Бездомный гамен, выклянчивающий су на ночлег, и расточительный повеса, швыряющий на ветер золотые луидоры, проходят по одним и тем же тротуарам.

В час, когда другие города погружены в сон, Париж окунается в водоворот веселья.

Первое действие нашей драмы разыгрывается в погребке на улице Пешо.

Густая пелена табачного дыма от бесчисленных трубок застит свет. Воздух – сгусток множества зловонных дыханий. Мерцающее пламя единственного газового рожка тускло освещает сцену, достойную кисти Рембрандта, или Морленда, или Кейзеля.

Гарсон разливает по выщербленным чайным чашкам скудные порции абсента и обносит ими тех членов этого разношерстного сборища, которые в состоянии наскрести в кармане несколько су.

Прислонившись к стойке бара, стоит Канайя Крюшон, более известный под кличкой Серый Волк.

Это самый плохой человек в Париже.

Рост его превышает четыре фута десять дюймов; острый хищный профиль и буйная масса серых всклокоченных волос на голове и на лице заслужили ему это страшное прозвище.

Его полосатая блуза расстегнута на груди и небрежно заправлена в грязные кожаные штаны. Из-за пояса торчит рукоятка не знающего пощады ножа. Один удар его острого лезвия мгновенно вскрывает любую коробку лучших французских сардин.

– Voilà[3], Серый Волк! – восклицает бармен Кухо. – Сколько жертв на твоем счету сегодня? Что-то я не вижу крови у тебя на руках. Неужто Серый Волк разучился кусаться?

– Sacrе Bleu, Mille Tonnerre[4], черт подери! – скрежеща зубами, произносит Серый Волк. – Вы что-то слишком расхрабрились, мсье Кухо, кто вам позволил так разговаривать со мной? Клянусь преисподней, я сегодня даже не обедал. Какая там добыча! В Париже просто житья не стало. За две недели мне удалось придушить и ограбить одного-единственного богатого американца.

А все эти демократы! Они погубят страну. С этим своим подоходным налогом и свободой торговли они совсем расшатали крупный капитал. Carramba! Diable![5]