Взор доньи Беатрис, затуманенный слезами, блуждал то по отблескам заката, то по деревьям в саду, то опускался вниз. Дон Альваро, неотрывно глядя на нее, с тоской ловил каждое ее движение. Оба пребывали в мучительном замешательстве, не решаясь нарушить тишину. Они были влюблены со всей глубиной нового чувства, хрупкого и великодушного, но никогда не признавались в этом друг другу. Истинная любовь всегда целомудренна и сдержанна, будто слова могут лишить ее сияния и чистоты. Именно это и случилось с доном Альваро и доньей Беатрис, которые, увлеченные своим счастьем, никогда не думали заговорить о любви вслух и признаться в своих чувствах друг к другу. Однако счастье будто уходило вместе с солнцем, что уже скрывалось за горизонтом, и пришла пора перестать смотреть на мир сквозь обманчивую призму, через которую жизнь прежде казалась им райским садом.

Дон Альваро, что было естественно, заговорил первым.

– Скажите, сеньора, – глухо спросил он с тоской в голосе, – как понять отчуждение вашего отца и моего сеньора ко мне? Правда ли то, что предчувствует мое сердце с тех пор, как поползли определенные ядовитые слухи по поводу графа де Лемуса? Неужели, неужели они думают разлучить нас? – продолжил он, порывисто вскочив на ноги.

Донья Беатрис опустила глаза и ничего не ответила.

– Ах, так это правда? – продолжил огорченный кабальеро. – И к тому же, – добавил он дрожащим голосом, – они решили нанести мне удар вашей рукой?

Повисла еще одна пауза, затем донья Беатрис подняла глаза, полные слез, и сказала нежным голосом, преисполненным боли и тоски:

– Да, это правда.

– Послушайте меня, донья Беатрис, – сказал он, пытаясь успокоиться, – вы еще не знаете, ни как я люблю вас, ни до какой степени вы покорили мое сердце и подчинили мою душу. До сих пор я никогда не говорил вам об этом… Да и нужны ли слова, если тон моего голоса, мои глаза, мои жесты выдают меня непрерывно? Я жил без семьи, один во всем мире, и это горячее сердце не знало ни материнских ласк, ни тепла домашнего очага. Как пилигрим, я пересекал пустыню моей жизни, но, когда увидел вас, вы стали святилищем, к которому я направил свои неуверенные шаги, мечтая, чтобы мои страдания были бы в тысячу раз больше, чтобы дотянуться до вас, столь чистой и совершенной. Сейчас я вижу, что был чрезмерно тщеславен в своем стремлении возвыситься до вас, ангела света. Но кто, кто, Беатрис, вас полюбит больше чем я в целом мире?

– Ах, никто, никто! – рвущим душу голосом воскликнула донья Беатрис, заламывая руки.

– И, тем не менее, нас разлучают! – продолжил дон Альваро. – Я всегда буду уважать вашего отца. Никто не прославил бы его дом больше, чем я, поскольку с тех пор, как я вас полюбил, в душе моей появились новые силы, и вся слава и власть на земле мне кажется недостаточной, чтобы сложить ее у ваших ног. О, Беатрис, Беатрис! Когда я возвращался из Андалусии, почитаемый и превозносимый самыми знатными рыцарями, я обожал славу, поскольку тайный голос, казалось, мне шептал, что однажды смогу украсить вас ее лучами, но без вас, света моей жизни, я низвергнут в пропасть отчаяния, и, кажется, само небо отвернулось от меня.

– О, Боже, – прошептала донья Беатрис, – и чем теперь обернутся все эти мечты о счастье и милые сердцу радости?

– Беатрис! – воскликнул дон Альваро. – Если вы меня любите, и ради вашего собственного покоя, поймите, вам нельзя давать согласие на эти оковы, которые станут гибелью для меня, а, возможно, и для вас.

– Вы правы, – ответила она, прилагая усилия, чтобы успокоиться. – Я не соглашусь надеть эти оковы, а сейчас, ради вашего счастья, я вам скажу как на духу то, что Бог читает в моем сердце, я вам открою его секрет. Если я не смогу назвать вас мужем перед алтарем и перед моим отцом, лучше я умру невестой христовой, но никто никогда не скажет, что единственная дочь дома де Арганса запятнала неповиновением имя, которое унаследовала.