Тот день, который донья Беатрис указала дону Альваро в своем письме, был выбран не случайно. Как правило, в этот день, накануне дня погребения святых покровителей этой обители, большое количество народа стекалось за милостыней, которую обычно начинали раздавать после вечерни, и все это длилось до наступления темноты. Поэтому рыцарю было легко затеряться в толпе, переодевшись в простую одежду, и проскользнуть в исповедальню, где он и спрятался, пока горожане внимательно слушали проповедь. В то время в этих краях в церквях существовали, а в некоторых остались и до сих пор закрытые исповедальни с решетчатой дверью, которые не раз служили укрытием в случаях, подобных тому, что произошел с нашим рыцарем. Наконец по окончании службы храм опустел, монахини закончили последние молитвы, пономарь погасил свет и покинул церковь, закрывая двери своими огромными ключами.

В храме наступила гробовая тишина, и слабое колеблющееся пламя единственного освещавшего его светильника больше искажало предметы, чем высвечивало их. Головы людей и животных, украшавшие капители колонн, казалось, гримасничали и кривлялись, а глаза золоченых статуй святых у алтаря, в которых отражались расплывчатые дрожащие лучи этого похоронного света, казалось, метали молнии в наглеца, который осмелился принести в этот храм религии и покоя иные заботы, нежели небесные. На хорах было темно и мрачно, шум ветра в ветвях деревьев и журчание ручья, которые доносились извне вместе с криками ночных птиц, отдавались под этими величественными сводами странным и пугающим эхом.

Дон Альваро был сыном своего времени, и в любом другом случае подобные обстоятельства могли бы произвести на него глубокое впечатление, но реальный риск быть обнаруженным и опасности, которые в этом случае грозили донье Беатрис, а также желание прояснить свою участь, и особенно надежда услышать ее сладкий голос, преодолели все мнимые страхи. Наконец он услышал колокол монастыря, звонящий, чтобы собрать всех, затем далекие голоса прощающихся людей, шаги и там и тут, звуки открываемых и закрываемых дверей, и в конце концов все погрузилось в такую же глубокую тишину, как та, которая его окружала.

Тогда он вышел из исповедальни и, тревожно прислушиваясь, приблизился к решетке клироса, и каждую секунду ему казалось, что он слышит легкий звук шагов и шелест платья доньи Беатрис. Наконец какая-то легкая белая фигура появилась в темной глубине, быстро и бесшумно пройдя вперед, и перед глазами дона Альваро, уже немного привыкшими к темноте, предстали изящные очертания дочери дома Оссорио.

Донье Беатрис в свою очередь было проще различить его в темноте, поскольку неясная фигура дона Альваро ясно вырисовывалась в тусклых лучах лампады, светившей ему в спину. Затем она приблизилась к ограждению, держа палец на губах, словно внезапно ожившая статуя молчания, и, повернув голову, будто бросая прощальный взгляд на хоры, прошептала:

– Это вы, дон Альваро?

– Кто, кроме меня, – ответил он, – пришел бы искать ваш взгляд среди безмолвия усыпальниц? Мне сказали, что вы страдаете в разлуке с матерью, и, хотя в этой темноте я плохо вижу ваше лицо, кажется, я заметил следы слез и бессонницы. Хорошо ли вы себя чувствуете?

– Слава богу, – ответила она почти весело, – небеса дали мне силы. Не знаю, омрачили ли слезы мои глаза и не украли ли несчастья румянец с моих щек, но сердце у меня осталось прежним. Однако мы – безумцы, – добавила она, спохватившись, – так бездарно тратить эти драгоценные секунды, что даровала нам судьба, и которые, боюсь, не выпадут нам еще долго. Как вы думаете, дон Альваро, зачем я вас сюда позвала?