Кожа была необыкновенно теплая, словно согрета руками, а знаки подробно, до малейшей черточки, повторяли узоры со стен разрушенного храма к западу от Солнечно долины.
К развалинам подходить запрещалось под страхом смерти. Но Жабий жрец без особого страха день и ночь скакал там, среди лягушек, моля о дожде. Поэтому развалин дети не боялись и часто собирали улиток под камнями.
Я выучила все знаки, выдолбленные на камнях. Но что они значили, никто не знал. Видимо, в них скрывалась какая-то великая тайна, если они хранились с приданным принцессы.
Однажды мать меня застала у раскрытого сундука. Ее сон прервался раньше времени, и меня оглушил разъяренный рык:
– Проклятая! Как ты посмела!
Она с размаха ударила по щеке. Нефритовое украшение слетело со лба и рассыпалось зелеными слезами на полу. Я бросилась собирать бусинки, нанизывая их на порванную паутинку. Мама так дико закричала, что я поняла: пришла моя смерть. Я шептала: «Прости-прости-прости», руки дрожали, на них капала кровь из разбитого носа.
Мать всплеснула руками: «Ты не правильно собираешь», и тоже упала на колени, выискивая недостающие бусинки.
В это время негодница Маленькая Лилия под шумок сперла из приоткрытого сундучка хрустальный череп и со смехом бросилась на улицу.
– О, дети, горе мое! – жалобно заскулила мать, хватаясь за скалку и пускаясь вдогонку за озорницей.
Я тем временем собрала последние бусины, ссыпала их в сундучок, но не погнушалась похитить и припрятать кожаные пластинки у себя за пояском.
Деревню огласили вопли сестры. Мать догнала ее, отобрала хрустальный череп и пыталась вправить мозги, нещадно лупя скалкой по мягкому месту. Время спасать крошку! Я хорошо помнила жесткость материнской руки, в парах дурмана не обремененную жалостью к ближним, и вовремя выхватила пичужку из лап разъяренного оцелота.
Мать здорово нам обоим тогда всыпала. И было за что, по правде говоря.
Но случилось непоправимое. Обитателям деревни раскрылась тайна приданого принцессы. Мать долго скрывала от соседей свое благородное происхождение. Хотя кое-кто сам догадался, потому что мужики болтливее баб. После пары чашек тыквенной браги язык Несокрушимого становился злейшим его врагом. Он начинал вещать: «Не нужны мне бабские побрякушки, с удовольствием выменяю на десяток смоляных стрел. Но разве моя ненаглядная принцесса расстанется с хризолитами в ушных катушках? Ни за что! Хотя никто в наших краях отродясь мочки под катушки не подрезал. Дикая глупая мода».
К счастью, верные товарищи вовремя успевали затолкать вождя в женины перины. С тех пор каждый попугай знал и трезвонил на все стороны света о несметных богатствах, спрятанных под циновками принцессы. А хозяйки более скромных сундуков шушукались между собой о том, опасно или нет хранить сокровища, украденные у двенадцати богов.
Больше всего докучала настырная несносная жалость. И умели же вдруг скорчить скорбные мины при виде матери:
«Тяжело богачке на маисовых полях».
Мать ненавидела жалость. Стоило показаться на улице, как соседки, отклеив пальцы от недостряпанных лепешек, принимались теребить бусы и качать головами:
– Ой, что теперь с нами будет!
– А что будет с нашими детьми!
– Бегут и бегут в деревню из больших городов!
– И чего им в городе не хватает?
– Не чего – а кого.
– Нам и самим не хватает.
– Горе-горе!
– Лишь бы хрустальная голова не накликала беды.
2. Гнезда богов
– 11-
Раздался шум, стук дубинок, девчоночий визг. Ловили игуану. Она забежала в деревню и застряла шеей в терновой изгороди. Дети и женщины, вооруженные, кто скалками, кто дубинками или просто камнями, выскочили на зов: