Шел воскресный день. Прошлой ночью юные работники ранчо уехали в город, сжимая в руках чеки, чтобы расплатиться в одном из салунов Бича или Херндона, – если они и забирались так далеко; надевали дешевые костюмы и укатывали прочь на подержанных машинах друзей. Фил улыбнулся: в понедельник к завтраку юнцы уже будут здесь – потрепанные и изможденные, с запавшими глазами и пустыми карманами, подхватившие какую-нибудь заразу.

Звякнула щеколда, на пороге барака возникла пара ковбоев постарше с лоханью в руках. Выплеснув воду, они смотрели, как растекаются по земле струйки и впитываются в почву, а за ними наблюдал Фил. Если чему и научил их возраст, то это воздержанию. Воскресенья они тратили на мытье и стирку – толкли носки и подштанники банкой из-под кофе, нанизанной на древко лопаты; брились и протирали лицо и шею лавровым лосьоном. Покончив со всем этим, сидели и покачивались в креслах. Кто умел, писал письма: щурясь и сжимая от усердия карандаш, втискивал непослушные буквы в широкие строки записной книжки. После ковбои шли метать подковы или, прихватив винтовку, отправлялись стрелять по сорокам рядом с ивовой рощицей, где тайно мылся Фил.

Однажды поздней весной Фил нашел здесь корявое сорочье гнездо с торчащими во все стороны прутьями, а в нем – четырех птенцов, едва вставших на крыло. Взрослые птицы, учившие их летать, носились вокруг и криками подбадривали молодых. Мужчина решил, что будет весело взять птенцов с собой. Сунув сорочат в мешок, он притащил их в амбар – и тут же потерял к ним всякий интерес. Считается, если надрезать сорокам язык, то они заговорят. Впрочем, Фил давно уже выяснил, что это неправда.

Тогда (дело было в воскресенье, как и сегодня) он отдал птенцов одному из ковбоев. «Мерзкие ублюдки, – прорычал работник, памятуя о том, как сороки садятся на спину лошадям и скоту и расклевывают раны, пожирая живую плоть; как по весне они ходят по земле, крутя головой, сверкая глазами, ничего не упуская из виду, готовые выклевать глаза даже новорожденному младенцу. – Промышлял я раньше одним взрывным дельцем». У ковбоя нашлись подрывные пистоны размером с патрон двадцать второго калибра. Добавив короткий фитилек, он засунул их в зад каждой сороке.

Все обитатели ранчо собрались за бараком, чтобы посмотреть на действо; позвали и тех, кто, пригревшись в лучах солнца, сидел у амбара и пожевывал спички.

– Что тут происходит? – поинтересовался Фил.

– Надираем задницы, – усмехнувшись, ответил один весельчак.

– Ну что, мерзкие ублюдки, – торжественно произнес взрыватель и одну за другой подбросил птиц в воздух.

Надежда на спасение придала птенцам сил, они воспарили в воздух – и взорвались, лишь горстка перьев пеплом осела на землю.

«Что ж, – размышлял Фил, – довольно быстрая смерть; быстрее, чем от выстрела, не говоря уж о свернутой шее. Да и не уж такая бессмысленная, как большинство смертей, раз привнесла в воскресный день немного веселья. Если говорить откровенно», – пробормотал он, едва шевеля губами. Фил часто говорил и смеялся сам с собой, нисколько не смущаясь. Его бормотание не было речами сумасшедшего, это был способ заострить, ухватить утекавшие мысли вместо того, чтобы записывать их на бумаге, как делали другие. Тем не менее затея ковбоя не пришлась ему по вкусу. После второго взрыва Фил нахмурился и ушел прочь.

– Что они там делают? – спросил брата Джордж.

– Да ничего особенного. По целям стреляют.

– Не очень-то похоже на звуки выстрелов.

Добравшись до спальни, Фил улегся на постель. Он злился на себя и заодно на Джорджа. Братья были очень близки между собой, как единое целое, и странным образом дополняли друг друга – один худой, другой коренастый, один проницательный, другой тугодум. Оттого-то Фил и впадал в злобу, когда не мог быть откровенен с братом; он чувствовал себя потерянным и раздраженным.