Слишком близко они от нас, чтобы можно было презирать их характер, эти нормандские основатели Сицилийского королевства, эти авантюристы – товарищи Вильгельма Бастарда^>**.

И нам хорошо знакома эта картина – алчная шайка, отплывающая от берега Сан-Валери-сюр-Сон^>***; она прибудет в Лондон, и вождь отряда завоевателей, сидящий на каменном троне, станет делить страну.

Конечно, не стоит говорить о них как о настоящих объединителях территорий, но они приходят, чтобы вытеснить других, весьма похожих, которые сделали свое дело.

Римляне, прославленные объединители, вначале не сильно отличались от таких завоевателей. Св. Августин не имел на этот счет иллюзий: «…и сами разбойничьи шайки есть не что иное, как государства в миниатюре. И они так же представляют собою общества людей, управляются властью начальника, связаны обоюдным соглашением и делят добычу по добровольно установленному закону. Когда подобная шайка потерянных людей возрастает до таких размеров, что захватывает области, основывает оседлые жилища, овладевает городами, подчиняет своей власти народы, тогда она открыто принимает название государства…»[165]

Повелевание «для себя»

Таким образом, «государство» возникает, в сущности, благодаря успехам «разбойничьей шайки», которая ставит себя выше отдельных маленьких обществ и – сама организованная в общество настолько братское и справедливое, насколько это требуется[166], – представляет перед лицом побежденных и покорных поведение чистой Власти.

Эта Власть не может ссылаться ни на какую законность. Она не преследует никакой справедливой цели; ее единственная забота – эксплуатировать ради своей пользы завоеванных, покоренных, подвластных. Она питается населением, над которым властвует.

Когда Вильгельм делит Англию на шестьдесят тысяч рыцарских ленов, это определенно означает, что каждая из шестидесяти тысяч человеческих групп будет обеспечивать своим трудом средства одному из победителей. В глазах завоевателей это единственное оправдание существования покоренного населения. Если бы нельзя было сделать его полезными таким образом, то не было бы резона оставлять ему жизнь. Весьма примечательно, что там, где завоеватели – более цивилизованные, местное население совсем не будет использоваться и в конечном счете окажется истребленным, как бесполезное для завоевателей, не имеющих в нем надобности, – так было в Северной Америке и в Австралии. Туземцы лучше выживают под господством испанцев, которые их порабощают.

История неумолимо свидетельствует, что между победителями – членами государства и их побежденными не было других непосредственных отношений, кроме отношений эксплуатации.

Когда турки утвердились в Европе, они жили на харадж (Kharadj)^>*, который им платили немусульмане, – те, чей костюм, отличаясь, указывал, что они не входят в число победителей. Это был как бы ежегодный выкуп, цена за позволение жить, которую должны были платить те, кого могли убить.

Римляне воспринимали вещи точно так же. Они вели войны ради непосредственной выгоды, драгоценных металлов и рабов; победа тем более шумно приветствуется, чем больше она приносит богатства и чем большее число захваченных жертв приводит за собой консул. Отношения с провинциями состояли по сути во взимании дани. Завоевание Македонии осталось в сознании римлян тем моментом, начиная с которого оказалось возможным жить полностью на «провинциальные» – т. е. выплачиваемые покоренными народами – налоги.

Даже в демократических Афинах платить налог считалось недостойным гражданина. Сундуки заполнялись податями «союзников», и наиболее популярные вожди добивались любви граждан, увеличивая это бремя. Клеон доводит подати с шестисот до девятисот талантов, Алкивиад – до тысячи двухсот