– Вот так, парень… Вот так… – хрипел «Кайзер», вгоняя в магазин «маузера» новую обойму и оглядываясь в сторону русских. – Это тебе не на гашетку «сорок второго» нажимать. Понюхал, чем пахнут потные «иваны»? – И рассмеялся с той же усталой хрипотцой. Во рту у него уже торчала трубка. «Как он её не потерял во время боя?» – с недоумением подумал Бальк. Он радовался. Трубка во рту «Кайзера» была добрым знаком.

Там, куда он смотрел, ещё кричали и били железом по железу. Потом, словно преодолевая какой-то незримый рубеж, лопнула ручная граната, и всё затихло.

– Они ушли ко второй линии, – шёпотом сказал «Кайзер» и сделал знак рукой: уходим.

Просто так уйти отсюда Бальк не мог. Во-первых, где-то там, возле окопа, остался взводный, оберфельдфебель Гейнце. Во-вторых, там же он оставил пулемёт. Ни Фрица, ни своего оружия он бросить не мог. Если даже Фриц мёртв, он должен вытащить его тело и похоронить. Бальк сказал об этом «Кайзеру». Тот молча выслушал и сказал, не вынимая изо рта трубки:

– Пошли.

Когда она выползли к пулемётному окопу, русские уже штурмовали вторую траншею. Оттуда доносились крики, стрельба и хлопки ручных гранат. Теперь уже окончательно стало ясно, что оборона, все три линии, ещё час назад казавшиеся непреодолимыми, разлетелась вдребезги, что из тыла не придёт никакой помощи, что ударный полк, в лучшем случае, сам обороняется где-нибудь на изолированной, а потому бессмысленной позиции, а в худшем, разгромлен на марше авиацией. С тех пор как «штуки» и «худые»[1] улетели на запад драться с англо-американским десантом в Нормандии, авиация русских стала безраздельно хозяйничать в небе и воздействовать на позиции и тылы германской армии.

Бывший подполковник Турчин шёл в бой в должности командира отделения. В штрафной батальон он попал два месяца назад, когда отряд Гурьяна Микулы каминцы вытравили из Чернавичской пущи, и партизаны вынуждены были уходить через линию фронта. Выходили спешно, бросая хозяйство и раненых, не предупредив ни штаб бригады, ни командование армии, державшей оборону по ту сторону фронта, а потому на выходе попали под огонь и немцев, и своих.

Гурьян Микула продержался в лесах три года, с лета 41-го, и уже только для этого надо было иметь особенный характер и способности помимо военных. Выживать надо было и среди чужих, и среди своих. Особенно когда отряду пришлось влиться в партизанскую бригаду и, хочешь не хочешь, выполнять приказы вышестоящего штаба. Но Микула не был бы Микулой, и отряд его давно бы попал под лесные облавы бригады Каминского и подразделений «шума», если бы он делал всё так, как предписывали циркуляры и приказы свыше. В отряде Микула завёл и железной рукой держал свои порядки, как он сам говорил, свой толк.

Толк Гурьяна Микулы заключался в том, что жил он со своим отрядом и воевал так, как подсказывали обстоятельства и интересы местных жителей. Подстрелили по дурости или неосторожности во время операции его люди немецкого мотоциклиста или фуражира, не спрятали вовремя и как следует концов, и расплачиваться приходилось какой-нибудь деревне. Немцы и полицаи с местными не церемонились, тут же входили в ближайшую деревню и приступали к акции возмездия в соответствии с существующими инструкциями[2]. Народ – в яму, под пулемёт, дворы – под пал.

Весной в отряд Микулы пришёл целый взвод из вспомогательной полиции порядка. Взвод из белорусского формирования «Schuma» перешёл на сторону партизан со всем снаряжением, гужевым транспортом и стрелковым оружием, при трёх пулемётах «максим». Командовал взводом Владимир Максимович Турчин.