К ГЛАВЕ XIV «РАЗГОВОР С НЕИЗВЕСТНЫМ ДРУГОМ»
Еще одна фигура неотделима от памяти Маяковского. Здесь не названо имя этого персонажа 10, так как его биография настолько отдалилась от нас, что очертания ее стали смутно нечетки, но начало этой биографии так близко связано с нашей, что вся глава эта, может быть, и бесплодно сентиментальная, – последний отзыв на далеко разошедшихся путях, бывших в своей начальной поре нашей общей юностью (с. 462).
Отношения Асеева с Пастернаком – тема отдельная. Она уже выходит за рамки нашей книги, однако, учитывая роль пары Асеев – Пастернак, место Асеева в размышлениях Пастернака и место Пастернака в переживаниях Асеева, мы привели здесь и слова автора «Маяковский начинается» о Пастернаке. И такой Асеев, даже рассорившийся с Пастернаком и написавший стихи против «Доктора Живаго», впрочем, ненапечатанные и неизвестно, отправленные ли, на роль погромщика явно не годится. Об этом свидетельствует и использование его имени в статье Лили Брик. Таков контекст «Предложения исследователям», которое оставила нам Муза Маяковского в 1966 году.
Теперь нам остается спокойно прочесть главу «Осиное гнездо» из поэмы Асеева, в которой мы просто не найдем ничего того, что в нее пытались вписать:
…желаю видеть в лицо,
кому это я попутчик?
Маяковский.
К этому времени
сходится все,
все нити
и все узлы.
Опять обозначился
жирный кусок
и вин моревой разлив.
У множества
сердце было открыто
и только рубахой защищено,
а мелочь
теснилась опять у корыта
богатств, привилегий,
наживы,
чинов.
Уже прогремел монолог
«О дряни»…
На месяц
поставив себя за станки,
в партийные
начали метить дворяне —
какие-то маменькины сынки.
По книжке рабочей
отметив зарплату,
и личико постно
скрививши свое,—
они добывали
секретно,
по блату,
особо ответственный,
жирный паек.
Они отъедались,
тучнели,
лоснились;
кто косо смотрел на них —
брали в тиски;
и им по ночам
в сновидениях снились
еще более лакомые
куски.
Они торопились,
тревожась попасться;
они заполняли
собой этажи;
они накопляли
для боя
запасы
валюты и наглости,
жира и лжи.
У партии
было заботы сверх меры,
проблем неотложных —
невпроворот…
Метались
тревожно милиционеры
за валютчиками
у Ильинских ворот.
А те,
притаившись за шторками в доме,
глядели,
когда эти беды минут,
их папа,
нахохлясь, сидел в Концесскоме
и ждал для сигнала
удобных минут.
От них, ограниченных,
самовлюбленных,
мечтавших фортуну
за хвост повернуть, —
вся в мелких словечках,
ужимках, уклонах,
ползла непролазная слякоть и муть.
Москва
была занесена снегами
дискуссий, споров,
сделок и торгов;
Москва
была заслежена шагами
куда-то торопившихся
врагов.
Шаги петляли, путались,
ветвились,
завертывали за угол
в тупик,
задерживались у каких-то
крылец,
и вновь мелькал
поднятый воротник.
Тогда-то
и возник в литературе
с цитатою луженой
на губах,
с кошачьим сердцем,
но в телячьей шкуре,
литературный гангстер
Авербах.
Он лысину
завел себе с подростков;
он так усердно
тер ее рукой,
чтоб всем внушить,
что мир – пустой и плоский,
что молодости
нету никакой.
Он чорта соблазнил,
в себя уверя б:
в значительности
своего мирка.
И вскоре
этот оголенный череп
над всей литературой
засверкал.
Он
шайку подобрал себе
умело
из тех,
которым нечего терять;
он ход им дал,
дал слово им
и дело;
он лысину
учил их
потирать.
Одних – задабривая,
а других – пугая,
он все искусство взял
под свой надзор,
и РАПП, и АХР,
несказаль другая
полезли
из-за всех щелей и нор.
Расчет был прост:
на случай поворота,
когда их штаб
страну в дугу согнет —
в искусстве
их муштрованная рота
направо
или влево отшагнет.
Но как же с Маяковским?
Эту птицу
не обойти
ни прямиком, ни вкось:
всю жадность
ненасытных аппетитцев
испортит,