Дома в Карабахе так же много музицировали и читали. Братья, остававшиеся в Петербурге, собирали российские и немецкие газеты, «Географические сообщения Петерманна», книги и ноты – и все это отправляли нам в Крым. Будучи в Карабахе, мы очень много общались с семьей Шлейден-Винберг, которая жила неподалеку в Саянах. Все остальные наши друзья жили гораздо дальше, и поэтому случались взаимные визиты, обычно затягивавшиеся на несколько дней.

Пока я сдавал вступительные экзамены, растянувшиеся на весь май 1864 года, умер мой отец. Еще во время пасхальных каникул, которые я, естественно, провел в Карабахе, он был очень болен. Тогда он спросил меня: «Что ты хочешь изучать?» «Естественные науки», – ответил я. «Правильно поступаешь. После крупных реформ в России нужны будут толковые люди, и немало, для того чтобы разработать ее природные богатства. И искать этих людей будут среди ученых».

В течение июня и июля я наслаждался праздностью в Карабахе. В начале августа, однако, мой брат Теодор взял меня с собой в Петербург. Добравшись до Ростова, мы свернули в сторону угольных шахт под Грушевкой, в которые спустились по приставной лестнице. Кругом были сланцы с еле заметными отпечатками листьев папоротника. В то время мой брат Алексис, который был старше меня на шесть лет, руководил бурильными работами с целью добычи угля на нижнем изгибе Волги. Позднее он был переведен на должность руководителя государственной шахты на Сахалине, а после своего возвращения в Петербург стал высокопоставленным чиновником, назначенным позднее на пост начальника железнодорожного направления Ивангород – Домброва.

В Петербурге мы жили вдвоем в одной квартире. Вскоре пришло время учебы в университете, перспектива которой столь возбуждала мое любопытство. До чего же своеобразно протекли эти два года! Казавшийся бесконечным город с его короткими, обделенными солнечным светом зимними днями производил на меня угнетающее впечатление, поскольку я привык к видам природы. При этом городская жизнь служила для меня источником не одних лишь интеллектуальных напряжений, которые я позднее научился ценить. Меня охватила тоска по дому. Я приехал в Петербург, вооруженный какими-то фантастическими представлениями о высшем образовании, способностью основательно, пусть и не слишком быстро, усваивать материал, робостью и застенчивостью да близорукими глазами (увы, без очков), и потому я лишь с трудом мог ориентироваться в университете. Иными словами, для меня было куда проще постигать знания наедине с книгой в моей комнате, чем на лекциях среди больших групп студентов. Теодор не оказывал на меня никакого влияния – днем (и зачастую вечером) его не было дома. Я же в это время сидел в одиночестве, уделяя время преимущественно унаследованной от отца обширной библиотеке, посвященной Крыму, что подпитывало мою ностальгию и подтолкнуло меня к поддержанию оживленной переписки с моей семьей в Карабахе. Моя мама писала об этом следующее. «Слава Богу! Наконец на смену неприятия переписки пришло осознание ценности и значимости писем – единственного способа смягчить боль, которую причиняют разделяющие нас 2000 верст. Дети мои, никогда не забывайте: ваши письма – целебный бальзам для души в одинокие дни моей старости… Если Господь подарит мне долгую жизнь, то, я надеюсь, все мои сердечнейшие друзья – мои дети – однажды соберутся в Карабахе: я бы сразу бросилась все обустраивать и порхать вокруг, прихорашивая и украшая, если бы знала, что моим дорогим это придется по вкусу».