– Ну что, докину до другого берега?

– Докинешь, что тут трудного.

Он замахнулся, кинул. Камень упал в камыши на другой стороне.

– Э-э, еле-еле! Даже бульканье слышно. В воду упал куда-то.

– Я специально.

– Ну конечно, конечно…

– Смотри.

Взял другой. Этот улетел далеко.

– Браво, браво!

– Я в школе всех лучше гранату метал.

– А ну-ка я.

Она кинула, камень перелетел реку. Упал тоже за камышами.

– Вот, учись. Я гранату не метала, а как ты кидаю.

– Ещё по разу давай.

Кинули ещё. Она – дальше.

– Ха, ха, ха, – говорила. – Что, утёрли нос!

– Я поддавался тебе.

– Всё, поддавался он уже.

– К тому же в воду интереснее. Брызги летят, шум какой-то.

Стали кидать в воду.

– Значит, ты меня в мыслях своих не видела?

– Не-а.

Линия, меж двух далей. Голуба, шевелится. Просмотры безмерными видятся, но лишь вблизи. При удалении округлости замыкают дуги. А сбоку – и выпуклость. Одномерные звуки – они виноваты. Когда жжение усиливается, рекомендовано затыкать уши. Из неровностей сложат названия, прикосновения ценны будут и позволяться не всем. За широтами разводы краше и если не слишком темно, можно различать цвета. Притяжение действует три четверти всей отмеренности. Из попавшихся редко кто выживает. Потому позволено лишь отчаянным, другие и не берутся совсем.

– Кто же тогда звал меня?

Столовая всё не появлялась. Пройдя указанный Иваном маршрут и не сделав вроде бы ни одной ошибки, Вадим её так и не обнаружил. На месте, где она ожидалась, стояла обычная жилая изба. Подумав, что может быть местная столовая так и должна выглядеть, он несколько минут безуспешно пытался проникнуть за забор, но собачий лай, доносившийся оттуда, убедил его в том, что это не так. Собака лаяла отчаянно. Он отошел от дома и в нерешительности встал посередине дороги.

Вадима трудно было назвать любителем поесть – к еде он в общем-то был равнодушен, но иногда – иногда! – приступы чревоугодия находили и на него. Особенно если последняя кормёжка была часов пятнадцать назад. Я вот например считаю, что любовь к еде зря отнесена к порокам. Любовь к еде, к азартным играм, к женщинам – ну что это за пороки?! Что в них предосудительного? А тем более еда… Вадим в последнее время питался крайне плохо. От неустроенности в личной жизни и быте. Одно время, правда, ещё при жизни в городе, лет пять назад, он питался очень удовлетворительно. Я ещё думал тогда: быть Вадиму толстому, как и мне. Но ошибался: тенденция та оказалась мимолетным всплеском. Сейчас ничего подобного и в помине не было – сквозь живот его, при некотором усилии, можно было разглядеть горизонт.

Осмотревшись по сторонам, Вадим решил пройтись до конца улицы. Конец улицы оказался и концом села – отсюда открывался вид на поля. Убранные большей частью, перепаханные, они уносились вдаль, до самого леса. Одинокий трактор рассекал их черноту. В хвосте его тянулся шлейф картофельного ряда – он был редок, картошки лежало совсем мало, и вылетала из трактора только грязь. В детстве, мальчишками, они бежали, бывало, за таким вот картофелеуборочником с вёдрами, подставляя их под картофельную струю. На полведра картошки, набранной таким способом, приходилось полведра земли. Учительница бегала за ними, интеллигентно ругалась и взывала к совести. Они разбегались, но потом снова становились вслед за трактором. Это надоедало в конце концов – приходилось всё время бежать. Начинали собирать картошку руками. Деревенские избы виднелись где-то вдалеке – тёмные, унылые. Своим видом они вызывали одну лишь грусть. «И как только можно здесь жить?!» – думал Вадим.

– Серов! – орала учительница. – Что стоишь?