Могли ли беспокойство и тревога – естественная реакция на медицинское вмешательство и исчезновение Коры – под воздействием реальной, высказанной мне угрозы выразиться на столь ярком параноидальном уровне? Так глубоко психологию нам не преподавали, но это казалось возможным – учитывая, какие тяжелейшие стрессы я перенес.

Преподавали? Я внезапно понял, что учился в университете. Где? В Денвере?.. Вроде бы там. Однако до защиты не дошел. Почему? Снова тупик. Но осталось ощущение, что Энн как-то связана с моим университетским срывом. Да, я знаком с нею еще с тех пор.

Энн… В чем ее слабость? В чем ее сила? И тем и другим она была наделена щедро. Казалось чрезвычайно важным вспомнить… Но и здесь все было заблокировано.

Я рвался, рвался изо всех сил. Если память об Энн для меня закрыта, как насчет «Ангро»? Компания «Ангро энерджи», моя былая хозяйка… Компьютеры. И я. Но не программист, не специалист, к примеру, по системному анализу. Я работал в каком-то особом качестве – весьма особом, весьма ценном для «Ангро», – пользуясь, да, своим уникальным сродством с самими машинами, их функционированием. Я был слишком важен для компании, даже когда немедленная необходимость во мне отпала. Ведь существовала возможность, что я снова понадоблюсь. И вот…

Объявление о начинающейся через пять минут посадке ворвалось в мои мысли, перемешало их. Но все же шаг вперед сделан. Теперь бы только вспомнить какие-нибудь подробности, тех людей…

Объявление, похоже, послужило сигналом для выхода на сцену ватаги неврозов, до поры до времени притаившейся за кулисами. Ничего не изменилось, и все же все изменилось. Мною овладело оцепенение, жуткое, как затишье перед бурей, невесть откуда возникло ощущение неумолимо надвигавшейся трагедии. Я почувствовал, как теряю способность трезво рассуждать…

Но я уже проходил через подобное испытание и остался жив. Я поклялся взойти на борт во что бы то ни стало и обратился к единственной защите: влился в окружающие меня пульсирующие системы, проскользнул в пункт управления полетами, миновал блок вечно меняющейся кратковременной памяти, словно огромный яркий ткацкий станок, сплетающий полетную и метеоинформацию…

Объявили посадку. Когда я встал и повернулся к проходу, предъявив билет контролеру, все будто померкло и поплыло: передо мной зияла сырая темная пещера, и что-то змееобразное копошилось на ее сводах.

Цепляясь за последние крохи реальности, я прикинул, что до поворота шагов пятьдесят, закрыл глаза и, касаясь левой рукой стены, двинулся вперед, не думая ни о чем, только шагая, только считая…

Пятьдесят!

Тогда я открыл глаза, увидел, что нахожусь почти у цели, и побежал.

За поворотом меня ждал катафалк, еще шире, еще длиннее прежнего.

– Забыл очки, – взмолился я, обращаясь к стюарду. – Совсем не вижу номеров…

Стюард был полон сочувствия, хотя, пока он провожал меня до места «13 А», оказавшегося у иллюминатора, у него появились третий глаз, оранжевая кожа и зеленые волосы.

Я пристегнулся, сунул сумку под кресло перед собой и съежился, дрожа всем телом. Бормочущие невнятные голоса по сторонам казались частью зловещего заговора, направленного против меня. Я ругался, я возносил молитвы и наконец снова влился в электронную систему самолета.

Но отвлечения неизбежны – полет долгий.

Я услышал, как стюард предложил мне что-нибудь выпить, и попросил двойной скотч, причем, протягивая деньги, умышленно не смотрел в его сторону. Однако при этом невольно глянул в иллюминатор.

Иллюминатора не было. Меня окружало открытое пространство, как я почему-то и предполагал. Внизу клубились облака. Мы сидели в длинном широком экипаже, и дьявольская упряжка черных как смоль, увенчанных кривыми рогами, изрыгающих огонь лошадей мчала нас к виднеющейся вдали вершине – я знал, это Брокен, – где мерцали вспышки, гигантская тень колыхалась в небе и крошечные фигурки плясали под ней…