Мама вспоминала, что уже в июле всех студентов МАИ направили на трудовой фронт – рыть противотанковые рвы под Брянском.

– Мы рыли по 12 часов в сутки, а над нами прямо тучей на восток летели немецкие самолеты.

– Страшно было?

– Жутко! Такой рёв стоял. Хотелось в землю врасти. Кажется, что именно тебя летчик сейчас заметит и, как говорится, прямой наводкой. А Валька Лиходеева со второго курса смелая была: прикроет голову лопатой и грозит им кулаком, да таким семиэтажным матом кроет, что даже у парней уши вяли. Знаешь, все, кто слышал, гоготать начинали, и как-то страх проходил.

– А вас бомбили?

– Да нет, нужны мы им были! Они на Москву летели. Мы там не больше месяца копали – немец наступал как скаженный. Нас в одну ночь всех вывезли, а из Москвы институт уже в октябре эвакуировали. Тридцать шесть суток в телячьих вагонах телепались. Встречные составы, которые на фронт шли, пропускали. Куда везут, никто не знал. Дали рейсовые карточки, по которым мы хлеб получали, а вот что еще мы ели, убей, не помню.

Мама задумывается, потом сокрушенно качает головой.

– Надо же, не помню! Наверное, кто-то из дома чего-нибудь прихватил. Ну на сколько этих продуктов хватило? Никто ж не думал, что больше месяца ехать будем. А у меня вообще ничего не было – я ведь не из дому.

Мама опять умолкает, потом тихо добавляет:

– У нас с одной студенткой дедушка ехал, на него хлебная карточка неположена была, так он между вагонами повесился…

– Привезли нас в Алма-Ату, выгрузили на вокзале; вещи в кучу велели сложить, а нас на санобработку. Завшивели мы за дорогу. После санобработки я своего чемодана не нашла. Спёрли. Осталась, в чем была. Да еще стипендии меня лишили за хвост по линейной алгебре. Чтобы с голоду не помереть, пошла работать на военный завод, не до учебы уже было. Работали на заводе в основном подростки и женщины. Ребятам, которые до станка не дотягивались, деревянные подставки под ноги ставили. Помню, в ночную смену иду я по цеху, а один парнишка, лет тринадцати, свернулся на своих подставках клубочком и спит. Хоть и жалко мне его было, а пришлось разбудить – мастер у нас был строгий.

Я сама дважды чуть срок не схватила за прогулы. Один раз прогуляла из-за обуви. У меня ботинки совсем развалились, так я, когда со смены домой пришла, соседку попросила отнести их в починку. А на завтра ботинки мои не сделали, я и осталась дома – не босиком же по морозу шлёпать. Законы военного времени строгие: прогул – трибунал. На суде чистосердечно во всем призналась. Судья, видно, добрым был, приговор вынес мягкий: удержание 20 процентов из зарплаты в течение шести месяцев. Да, еще частное определение вынес – заводу обеспечить меня обувью. Выдали мне кирзовые ботиночки, такие ладные, мне их надолго хватило. А второй раз я просто проспала. Что делать?! Вызвала врача. Врач пришел, а я вся трясусь от страха. Он, видно, подумал, что это меня от температуры лихорадит. Сунул мне градусник под мышку, через пять минут вынимает, а на градуснике 38,3! Наверное, от волнения температура поднялась, ну он мне на три дня больничный и выписал. В общем, на этот раз обошлось без трибунала.

– А ты на заводе с папой познакомилась?

– Нет, откуда на заводе молодые люди. Как-то мы с подругой зашли на главпочтамт, я ждала писем с родины или от отца с трудового фронта. Ему к началу войны сорок шесть уже было, поэтому его в действующую армию не взяли. Стою в очереди «До востребования», паспорт раскрыла. А Андрей Васильевич за мной стоял, фамилию и запомнил. Он перед отправкой на фронт проходил переподготовку в Ташкенте, а в Алма-Ате был проездом. Писем мне не было. И давно. Я ужасно расстроилась, всплакнула даже. Андрей Васильевич видел всё это, но не подошел. А через недели две-три получаю письмо с фронта от какого-то Неверова.