– Повторенье – мать ученья, хотя в вашем случае я бы не обольщался.

– Что я сделала не так? – прошептала Сашка. – На экзамене?

– Все вы сделали как надо, – Физрук положил книги перед ней на столешницу. – Вы не та, за кого мы вас принимали, вот в чем ошибка.

– Почему за вашу ошибку наказывают меня?!

– Да кто же вас наказывает…

Голос Физрука прозвучал очень по-человечески. Его лицо на долю секунды стало живым, даже страдающим, даже симпатичным – и снова превратилось в неподвижную маску с черными глазами-дырами. Сашка съежилась.

– Никто вас не наказывает, – с горечью и досадой продолжал Физрук. – Вы очень опасны. Вы оружие… либо орудие жуткой мощи. Вы убийца реальности, Саша, и разрушитель грамматики, и я сделаю все возможное, чтобы вы никогда больше не прозвучали. А так… – он на секунду запнулся, – вы прекрасная девушка, и я вам не враг. Впрочем, я это уже говорил.

Когда она вышла из первой аудитории, до конца обеденной перемены оставалось еще несколько минут, холл пустовал, зато внизу, в столовой, слышались голоса. Не хочу оправдываться, ожесточенно подумала Сашка. Не хочу ни с кем объясняться, что я вам, козел отпущения?!

Табло с расписанием выглядело совершенно по-другому, чем два часа назад: квадраты и прямоугольники групповых занятий исчезли, остались только узкие ленточки индивидуальных. Сашка отыскала свою фамилию в списке и увидела единственное занятие сегодня, в шесть вечера – индивидуальное занятие со Стерхом. Он мне все объяснит, подумала Сашка с надеждой, такой же яростной, как недавнее раздражение. Он разъяснит мне про «убийцу реальности». Хотелось бы верить, что Физрук пошутил, но в этом Институте не так много шутников…

– Девушка!

Сашка резко обернулась. Полная женщина в белой блузке стояла в дверях деканата, упершись в бедра пухлыми руками:

– Это вы – Самохина?

– Да, – пробормотала Сашка. Она смутно помнила эту женщину… Или другую такую же? С сотрудницами деканата Сашка никогда не вела ни дружбы, ни вражды, ей не приходилось, как некоторым студентам, носить в деканат справки о составе семьи и упрашивать о начислении стипендии – с тройками…

– Зайдите, – сказала женщина повелительно. – Я должна за вами бегать, что ли? В общежитие за вас кто поселится, а?

На месте старого общежития, двухэтажного деревянного барака, стояло теперь новое здание, кирпичное, с тремя этажами. Вдоль второго и третьего этажей тянулись железные балконы, кое-где увитые чахлым виноградом.

Сашка вспомнила: на втором курсе, после зимних каникул, Фарит Коженников привел ее на съемную квартиру – в мансарду, которую Институт выделил ей как отличнице. Это были странные и счастливые дни, когда Сашка впервые поняла, что учеба ей в радость, что мир, который готов ей открыться, прекрасен и гармоничен. Она, по словам Коженникова, «распробовала этот мед»…

Сашка потянула на себя тяжелую железную дверь с магнитным замком – не работающим. В холле не было дежурного, и не было привычной стойки с ключами. Все новое: мягкий диван и кресла, на стене плазменная панель, фикусы в огромных круглых кадках. Необычную тишину подчеркивала трансляция новостей на экране, без звука: толпились люди в странных одеждах, разевали рты в неслышном крике. Опрокидывались машины, дергалась камера в руках снимающего; Сашка почувствовала исходящее от экрана напряжение, ей захотелось погасить экран или хотя бы переключить канал. Но никакого пульта поблизости не было, шнур втыкался в розетку высоко позади экрана, и Сашка с опозданием вспомнила, что можно ведь просто не смотреть. Никто не заставляет.

Она прикрыла ладонью лицо, отгораживая себя от экрана. Увидела среди фикусов округлый, как шлем скафандра, полупрозрачный купол, поначалу не поняла, что это, и только через минуту опознала под куполом телефон-автомат. На металлическом боку имелась схема, объясняющая, как звонить по студенческой карте.