К счастью или же нет до стадиона, на котором они условились встретиться, было рукой подать. Часа на неторопливые сборы и медленную прогулку по пустынным улицам хватало с лихвой.

Вишневецкая темноту не любила, а особенно в этой темноте бродить: у нее была слишком воспаленная фантазия, чтобы спокойно реагировать на корявые скелеты деревьев и шарканье сухих листьев по асфальту за своей спиной. Хрупкое девичье сердце птахой неспокойно билось о клетку ребер и позвоночника и все никак не хотело успокаиваться. Мнительность не позволяла спокойно жить.

– А я думала, не придешь, – Есеня не скрывала разочарования в голосе, кивая в приветствии Дане, шествующему ей навстречу широкими шагами.

– Аналогично, Вишневая.

Миронов, кажется, был всегда великолепен, не зависимо от времени суток. Щеки у него были гладко выбриты, улыбка сияла в темноте голливудским блеском, а в глазах задорно плескался целый океан. Хоть сейчас фотографируй и засовывай на обложку журнала. Не мудрено, отчего при нем плотно сжимали коленки студентки и как-то кокетливо и смущенно отпускали улыбки преподавательницы.

Поводов для истерики сама Есеня, однако, не видела. Может все от того, что она знала Миронова еще нескладным, жилистым сопляком, и это воспоминание с годами не меркло. А может дело было во флере мудачества, скрывающего его истинное лицо. Как бы то ни было, для Вишневецкой он в первую очередь был самым неприятным человеком на земле, а во вторую – ее преподавателем.

– Ты так и будешь глаза об меня мозолить или начнешь разминаться?

– Залюбовалась, – едва слышно буркнула Сеня, задумчиво шаркая носком кроссовка по сырому асфальту. – Да и как бегать, здесь света нет.

– Ты же не в шахматы собралась играть, свет для этого не нужен.

Легко ему было говорить, сам он составлять ей компанию на дорожке, как видно, не собирался. Ни один чертов фонарь на стадионе не пытался расщедриться хоть на один проклятый люмен света. Ржавые, уродливые столбы бесполезной конструкцией только уродовали общий вид, и это чертовски злило Есеню.

– Но, если все же с тобой что-нибудь случится… Хоть что-то… Клянусь, – Даня выдержал драматическую паузу, положив руку на сердце, – я ужасно опечалюсь.

Она его, кажется, другим никогда и не знала – серьезным, прямолинейным, собранным – нет, это что-то за гранью фантастики. Даниил Александрович, которому, правда, отчество совсем не шло, всегда отличался поразительной беспечностью, имея обыкновение всему придавать оттенок абсурда и иронии.

Поджав губы в тонкую нить, Есеня нехотя поплелась на разминочный круг. На языке змеями вились проклятия в сторону Миронова и его пренебрежения элементарной техникой безопасности. Разумеется, вне университетских стен он не нес никакой ответственности за ее здоровье и, если уж, Есеня покалечится, то исключительно по собственной вине. Возможно, потому он и настоял на этих тренировках ни свет ни заря. Гад проклятый.

Утро выдалось душным и влажным, упорное лето до последнего сражалось с осенью, не желая уступать. Черную гладь неба разрезала фиолетовая полоска рассвета на горизонте, медленно просачиваясь сквозь непроглядную темень в теплое утро. Пока город еще не наполнился жужжащими звуками моторов машин, пока по тротуарам робкими тенями не заскользили редкие прохожие, по воздуху растекалось неимоверно успокаивающее щебетание птиц. По дороге рассыпалась утренняя морось, в кроссовках хлюпал целый океан.

Есеня и до того подозревала, что за два года без тренировок мышцы так или иначе атрофируются, а легкие попросту разучатся заглатывать кислород большими порциями, успевая насыщать кровь. Но чтобы все было настолько плачевно, она и подумать не могла. В гортани больно жгло от сухости, кислород раздирал связки и лез ершистыми комками в мешки легких, чтобы и те разорвать на клочки. Ей казалось, что еще немного и сердце лопнет, как надувной пузырь из жвачки, а ноги попросту откажут и одеревенеют. Она и пробежала-то всего ничего, когда легкие начали судорожно сокращаться и пылать адским огнем. Мышцы в коленях подгибались и велели спешиться в районе трибун.