– Всё так, не пропадём, даст Бог. Это с чего к тебе дед Прокоп ходил?

– Так, в гости. Ты, это, забеги к нему, забери пуда три овса. У нас вроде хватает нашему волу, а твоему будет как раз. Вспашем потом деду, сильно просил.

– Добре, схожу. Я тогда себе овса оставлю на семена малёхо.

А метели вдруг разом прекратились. За ними отступили и морозы, всё чаще и чаще стало проглядывать солнышко, грело по-весеннему. И уже в середине марта побежали ручьи к реке. Перед нею собирались в большие потоки и на подходе к Деснянке ревели, заглушая собою округу. И уже падали с высокого берега не хуже водопадов, привлекая деревенскую детвору своею мощью, необузданной силой.

Снег стал рыхлым, сырым, тяжёлым. Крыши прогнулись, с трудом удерживая на себе эту тяжесть, того и гляди, обрушатся.

Вишенки притихли, притаились перед весной 1918 года.

Сразу после Пасхи Данила с Ефимом работали в амбаре, готовили зерно к посевной, жёны пошли в поле к бурту с семенной картошкой, решили загодя перебрать, откинуть гнилую, порченую, если есть. Надо было дать картошке полежать маленько под солнцем, в тепле, назубиться росткам. Тогда и всходы будут дружней, и на лучший урожай можно рассчитывать. Да под солнцем любая болячка на картофельном теле ярче проступит, видно будет, сажать её или нет.

Мужчины заканчивали рассыпать по мешкам пшеницу, как услышали чавканье копыт по грязи и лошадиное фырканье.

– Кого нелегкая принесла? – Ефим бросил совок, подался к дверям.

Данила пошёл следом, достал кисет, принялся крутить самокрутку.

Конём правил Щербич Макар Егорович. Вот он подъехал к берёзке, спешился, привязал коня к дереву, направился к мужикам. Аккуратно подстриженная бородка, такие же аккуратные усы и городская причёска на непокрытой голове, штаны, заправленные в хромовые сапоги, никак не выдавали в нём жителя соседней деревни Борки. Городской мужик, и всё тут!

– Доброго здоровья, Ефим Егорович, и тебе, Данила Никитич, – мужчина степенно поздоровался за руку с каждым, приветливая мягкая улыбка озарила его чуть продолговатое обветренное лицо.

– И тебе не хворать, Макар Егорович, – Ефим смахнул рукавом невидимую пыль на досках, что сложены у стены амбара, пригласил гостя. – Проходи, садись, отдохни.

– Спасибо, братцы, насиделся, пока ехал. Мне бы ноги размять, постою. Спасибо.

– Ну, как хочешь, – Данила присел на краешек, махнул рукой Ефиму. – Садись, нам отдохнуть не помешает.

Солнце стояло к обеду, пригревало, от земли поднимался сырой, болотный, с гнильцой дух. Скворцы в саду учинили перекличку, да воробьи дрались за оброненное зерно у амбара. Клейкие молодые ярко-зелёные листочки березы трепетно шевелились под тихим весенним ветерком.

– Хорошо! – гость оглянулся вокруг, развёл руками. – Хорошо, когда земля очнулась ото сна, распускается всё, прямо жить хочется!

– Это ты правду сказал, Макар Егорович, – поддержал Ефим. – Кажется, и зиму-то терплю только потому, что за ней вот такая красота грядет.

Данила переводил недоумённый взгляд с одного на другого, хмыкнул.

– Вот уж не думал, что весна лучше зимы, а лето – осени. Для меня – один хрен, спину приходится гнуть в любую пору года. Ты за этим к нам приехал, Макар Егорович, природой полюбоваться? Иль в Борках природа не такая? Может, весна ещё не наступила и вы живёте по другому календарю? Наверное, отец Василий его вам намолил? Если так, то нам не жалко: дыши, любуйся!

– Эх, Данила, Данила Никитич! – покачал головой Щербич. – Тяжко тебе жить на белом свете. И неуютно.

– С чего это ты вдруг так решил? – усмехнулся Кольцов, с любопытством уставился на гостя в ожидании ответа. – Иль я из другого теста? Пальцем делан?