И, во-вторых, леди Оттолайн Моррелл, покровительница искусств, эксцентричная аристократка с пронзительным голосом, бирюзовыми глазами, хищным носом, экзотическими туалетами и манерами, «с головой Медузы, золотыми подвесками в ушах, волочащимся по земле подолом, мириадами лисьих хвостов»[30]. И с весьма заносчивым нравом. Чем-то леди Моррелл – очень высокая, статная, величественная, говорившая, растягивая слова, вдохнувшая в «четверги» не свойственный им светский лоск, – напоминала герцогиню из «Алисы в стране чудес».
«Нас всех занесло в этот немыслимый круговорот, – вспоминала Вирджиния про салон леди Морррелл на Бедфорд-сквер. – Кого там только не было: и зловещий Огастес Джон в тесных черных ботинках и бархатном сюртуке. И Уинстон Черчилль, румяный, весь в золотом кружеве, по пути в Букингемский дворец. И Реймонд Асквит, искрящийся остроумными репликами…»
Салон леди Оттолайн посещался, как сказали бы в советское время, «выдающимися деятелями искусства», и почти у всех был с хозяйкой салона роман. На Бедфорд-сквер бывали и известные художники Огастес Джон и Дункан Грант, и искусствоведы (Роджер Фрай), и поэты Уильям Батлер Йейтс и Томас Стернз Элиот, и философ Бертран Рассел, и модные прозаики «новой волны» – Олдос Хаксли, Дэвид Герберт Лоуренс. Совсем еще юный тогда Лоуренс жаловался, что сходит с ума от ежевечерних словесных прений, нескончаемых бесед «ни о чем». И тот и другой выведут леди Моррелл в своих книгах; Лоуренс – во «Влюбленных женщинах» в образе Гермионы Роддис, где леди Моррелл предстанет карикатурой на капризную, мстительную светскую даму, увлеченную великими людьми; Хаксли – в своем первом романе «Желтый кром». Бывает у «герцогини» на Бедфорд-сквер, а также в литературном салоне ее мужа, члена Парламента сэра Филипа Моррела в имении Гарсингтон-мэнор, в нескольких милях от Оксфорда, и Вирджиния.
Сделавшись единоличной хозяйкой блумсберийского салона, Вирджиния изменилась. Появились уверенность в себе, острый язык, всегдашняя готовность рассуждать на заповедные темы и комментировать – изящно, остроумно, язвительно – реплики собеседников. И, как и раньше, – фантазировать, приходить в возбуждение от собственных монологов.
«В процессе речи ее вдруг охватывало волнение, и срывался, как у школьницы, голос. И в этом надтреснутом, дрожащем голосе ощущались чувство юмора и радость жизни», – вспоминал Дэвид Гарнетт.
Изменилась и как женщина: куда только девались угловатость, молчаливость, робость «синего чулка» – и бесцеремонность, робостью и стеснением вызванная. Этой метаморфозы мужчины не могли не заметить и не оценить. В том числе и мужчины нетрадиционной сексуальной ориентации, как Литтон Стрэчи, о чем мы уже упоминали.
Двадцатипятилетняя Вирджиния живет бурной светской жизнью, она постоянный слушатель «Аиды», «Электры» и опер Вагнера в Куинз-холл, зритель «Орфея и Эвридики» в «Друри-Лейн», участник не только литературных салонов, «четвергов» и «пятниц» на Гордон-сквер, «где не было ничего, чего нельзя было бы сказать, ничего, чего нельзя было бы сделать», но и костюмированных балов вроде проходящего в Ботаническом саду «Пира художников» (“Artists’ Revels”), где, распустив волосы и облачившись в длинные одежды, она изображает Клеопатру. И изображает очень достоверно: тонкие, чувственные губы, пристальный взгляд больших печальных глаз, темные ресницы, прелестный прямой нос.
Кто в это время за ней только не ухаживает, причем с самыми серьезными намерениями! В ее «гареме», как шутила Ванесса, были и годящийся ей в отцы, в прошлом приятель ее матери, поэт и ученый-классик, человек яркий, талантливый, но довольно нелепый, – Уолтер Хэдлам. И художники – Уолтер Лэм и Дункан Грант. Живописи Грант учился в Париже, там Вирджиния с ним и познакомилась; на Фицрой-сквер у Гранта была своя мастерская, и они вместе с жившим у него Мейнардом Кейнсом запросто, «по-соседски» заходили к Стивенам в любое время дня и ночи. Про Уолтера Лэма, отличавшегося редким занудством, елейными манерами и писавшего Вирджинии многостраничные письма, она отзывалась не слишком лицеприятно.