– Да и кому, по-вашему, оставлять «памятники красоты»?! Даже если допустить, что таковые имеются, где гарантия, что их не смешают с грязью сразу же после вашей смерти?.. В общем, как мне представляется, перспектив никаких или почти никаких… Но всё же я не возьмусь утверждать окончательность этого суждения.

Для Соловьёва подобная манера была вполне свойственна, учитывая его вечно сомневающуюся натуру. Бывало, он начинал о чём-то углублённо и изящно говорить, но тут же ставил многоточие и замолкал, будто становясь безмолвной птицей, которая пропела свою трель и более не в силах возвысить голос. Однако, немного отмолчавшись, он всё же заговорил:

– А о чём пишете вы?! – его глаза блеснули. Юноша с неподдельным интересом наблюдал за выражением лица собеседника.

– Я? – воскликнул студент с таким удивлением, точно рядом был кто-то ещё, более достойный для подобного рода вопросов. Справившись с лёгким волнением и немного помедлив, он ответил:

– На данный момент я просто одержим историей Древнего Иерусалима, а точнее, меня давно интересует фигура царя Соломона… Да, я пишу о той любви, которая сильна как смерть… Но пишу, вероятнее всего, в стол!

– Хм… как интересно! Сразу вспомнились слова из повести «Гранатовый браслет» Александра Куприна: «Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной», – голос юноши звучал тихо и мелодично, как будто он не говорил, а пел.

– Да, конечно… – несколько протяжно ответил Салманский, снова присев на скамью.

– А почему, собственно, в стол? – незамедлительно продолжил Соловьёв, слегка заволновавшись. – Полагаете, никто не оценит?

– Скорее, не всякий поймёт! – Салманский усмехнулся, потёр замёрзшие ладони и спрятал их в карманах. – Кстати, а вы что преследуете в творчестве? Какова ваша основная идея?..

– Красота! – не моргнув глазом, ответил собеседник.

– Красота?!

– Да, да! – стремительно продолжал поэт. – Вы не ослышались, как бы это пафосно ни прозвучало, я служу именно Ей, а остальное для меня не имеет принципиального значения. Причём мне абсолютно не важно, призрак ли Она, цветок или статуя. Но Красота, как мне кажется, немыслима без жемчужного облачения добродетели, в противном же случае, Она будет представляться мне не иначе, как мнимой.

Немного помедлив, он продолжал тем же непринуждённым тоном:

– Как сейчас помню: было начало августа, и я решил прогуляться. Подышать свежим воздухом, насладиться тишиной, разглядывая звёзды на ночном небе. Помню, меня обступали стены узкого коридора, потускневшие серые многоэтажки с еле освещёнными окнами, аллея, тусклые фонари, кованые скамейки. Только одни сладостные и пробуждающие воображение духи придавали моему бесполезному существованию и окружавшим меня предметам особый таинственный смысл.

Меня обдало необъяснимым жаром – я едва мог держаться на ногах. Но вскоре я понял: то благоуханье принадлежало прекрасной ночной фиалке, переливающейся от жемчужного сиянья луны.

И, хоть я не имею сил передать это мгновение более ощутимо, но буду лелеять его словно на дне маленького флакона! Да, служение Искусству должно быть столь же трепетным, как робкое прикосновение к цветку или мысль о единственной возлюбленной!

– Согласен! Кроме того, воспеваемый вами цветок напомнил мне о моей любви… – Салманский вдруг быстро наклонился и поднял что-то с земли – будто какая-то вещица, тускло блеснувшая под скамейкой, вдруг привлекла его внимание.

– Должно быть, у вас есть девушка?! – спросил Соловьёв.

– Была, – мрачно ответил Салманский, смотря куда-то вдаль потухшим взглядом.

– Что с вами?! – в недоумении начал расспрашивать собеседник, – вы будто в глаза Смерти заглянули.