Сил на дневную выработку, три куба, у Маргариты не хватало, и ей с каждым днём урезали суточную норму хлеба – в наказание не выдавали и «детскую» норму. Пятисот граммов было мало и на одного человека, а их надо было делить на троих. Менять было нечего, и 13-летняя Маля наравне со взрослыми рубила, таскала и сжигала ветки, однако до нормы все равно не дотягивали. Замерив в очередной раз выработку, учётчик зло выматерился:

– Опять не справились… твою мать! Не дотягивают до выработки только симулянты!

– Мы не симулянты! Мы стараемся! – не выдержала Маля.

– Значит, плохо стараетесь.

– У нас сил мало.

– Ну, и дочь у тебя, Маргарита. Палец в рот не клади – откусит, – мрачно констатировал учётчик и зашагал прочь.

Они едва дотягивали до минимума, и под новый 1947 год Маргариту с детьми отселили в изолятор – барак для дистрофиков, что находился в трёх километрах от основного участка.

Двое суток они отсыпались, на третьи после обеда густыми и щедрыми лепёшками повалил снег. Маргарита проснулась среди ночи и поняла, что должна спасать детей. Ночью в три часа она их растолкала:

– Вставайте, выберемся к жилью, может, и выживем. А останемся – пропадём. Кинутся искать – заметёт следы, найдут нас не скоро.

По тропинке, что была в пятнадцати километрах от Сухаборки, Маля не раз бегала менять свои и чужие тряпки. Тогда на дорогу уходило максимум три часа; сейчас – шли ночь, шли день, молча шли, силы берегли. Ночной лес отзывался тишиной, в каждом дереве виделись чу́дища. На утренней заре, когда начал вырисовываться день, чу́дища исчезли, но возникла опасность быть обнаруженными.

Мамино крыло было хоть и слабое, но надёжное – о плохом не думалось. Зимний день заканчивался, едва начавшись. В вечерней уже мгле постучали они в крохотное окошко на краю села. Измождённых впустили, печёной картошкой накормили, молочком напоили, спать уложили – рулетка сыграла на спасение.

И начались их странствия по необозримым полям и весям Кировской области – от района к району, от села к селу, от дома к дому. Завшивленные, грязные и чесоточные, они мечтали, чем бы зажевать голод. Спасала щедрая душа простого народа – печёная картошка и молоко; хлеб в те годы поставляли в закрома государства, он был роскошью для всех.

Ближе к весне стали натыкаться на всё большую подозрительность, и Маргарита приняла решение продвигаться с детьми на дистанции – так, мол, и подавать будут охотнее. Теперь, когда она в село ещё только входила, дочери из него уже выходили. Интересовалась, много ли попрошаек. Слыша, что недавно проходили девочки, успокаивалась: «Значит, живы».

Первой заболела Маля. Сказалась, видимо, не столько изношенность одежды и лаптей, сколько чувство незащищённости – время, проведённое без матери. Гнойные чирья на плече, груди и под мышками спровоцировали температуру – ночью у неё начался бред. Сердобольная старушка делала компрессы из дёгтя, подносила воды – попить. Под утро нарывы прорвало. Вытирая гной, бабушка сжалилась – оставила их на вторую ночь. Утром третьего дня они потопали дальше.

Вши, тучей копошившиеся в подкладе, беспокоили, и Маля в злобе отрывала вату и выбрасывала её на дорогу. Голодные и холодные, они весенним вечером попросились по привычке на ночёвку, но впускать их никто не хотел. Ночь на морозе означала смерть – они заплакали.

– Беглые ходют ворохом, – объяснила одна из женщин, – а на собранию строго-настрого наказали никого не впущать. Давайте к бригадиру сведу, всё одно к кому-нибудь пристроит.

– Какие-никакие документы есть? – спросил бригадир, овчинная голова в овчинном полушубке.