– Ага, сквозь стиснутые зубы. Слушай, Мейхем то и дело скрипит зубами! Он заработает себе синдром Костена[5], если выйдет живым из этой передряги. – И через секунду Гас спросил: – А ты когда в последний раз целовалась?

Я задумалась. Мои поцелуи – все случились до диагноза – были слюнявыми и неловкими, с ощущением, что мы, дети, играем во взрослых. Но времени, конечно, прошло много.

– И не вспомнить, – ответила я наконец. – А ты?

– Я сорвал несколько хороших поцелуев с моей бывшей подружкой Каролин Мэтерс.

– Сто лет назад?

– Последний – менее чем год назад.

– А что произошло?

– Во время поцелуя?

– Нет, у тебя с Каролин.

– О, – сказал Гас. И через секунду ответил: – Каролин уже не страдает от пребывания в бренном теле.

– О-о, – вырвалось у меня.

– Да.

– Прости, – быстро произнесла я.

Я знаю много умерших, но никогда ни с одним не встречалась. Даже представить себе такого не могу.

– Это не твоя вина, Хейзел Грейс. Все мы лишь побочные эффекты, верно?

– «Колония морских рачков на грузовом судне сознания», – процитировала я «Царский недуг».

– Ну ладно, – сказал он. – Пойду, пожалуй, спать. Уже час ночи.

– Ладно, – согласилась я.

– Ладно, – откликнулся он.

Я засмеялась и еще раз сказала:

– Ладно.

И в трубке стало тихо, хотя он и не нажал отбой. Мне даже показалось, что он здесь, в моей комнате. Даже еще лучше: будто я не в моей комнате, а он не в своей, и мы где-то в другом месте, призрачном и эфемерном, которое можно посетить только по телефону.

– Ладно, – сказал он спустя целую вечность. – Может, «ладно» станет нашим «всегда».

– Ладно, – отозвалась я.

И тогда Огастус наконец повесил трубку.

Когда Огастус написал Питеру ван Хутену, то получил ответ от него уже через четыре часа. Мне же не пришло ничего и через два дня. Огастус убеждал меня, что просто мое письмо лучше и поэтому требует более продуманного ответа, что ван Хутен, очевидно, старательно составляет пояснения к моим вопросам, и на создание столь блестящей прозы нужно время. Но я все равно переживала.

В среду на лекции по американской поэзии для чайников я получила сообщение от Огастуса:

«Айзека прооперировали. Операция прошла хорошо. Теперь он официально БПР».

БПР означает «без признаков рака». Второе сообщение пришло через несколько секунд:

«Я имел в виду, теперь он слепой. Так что все плохо».

Днем мама согласилась одолжить мне машину, и я поехала в «Мемориал» навестить Айзека.

Я нашла его палату на пятом этаже, постучала в открытую дверь, и услышала женский голос:

– Войдите.

Это была медсестра, которая что-то делала с повязками на глазах Айзека.

– Привет, Айзек, – сказала я.

– Моника? – спросил он.

– Нет, прости, это, э-э, Хейзел из группы поддержки. Помнишь Хейзел и Ночь разбитых призов?

– А-а, – протянул он. – Да, мне все повторяют, что в качестве компенсации у меня обострятся остальные чувства, но пока все по-прежнему. Привет, Хейзел из группы поддержки! Подойди, чтобы я ощупал твое лицо руками и заглянул тебе в душу глубже, чем могут зрячие.

– Он шутит, – уточнила медсестра.

– Я поняла, – откликнулась я.

Подкатив стул к кровати, я села и взяла Айзека за руку.

– Привет, – сказала я.

– Привет, – ответил он и долго молчал.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила я.

– Нормально, – произнес он. – Я не понимаю.

– Чего не понимаешь? – Я не хотела видеть повязки у него на глазах, поэтому смотрела не на лицо, а на руку. Айзек грыз ногти, и кое-где в уголках кутикул проступила кровь.

– Она даже не приходила, – пояснил он. – Мы были вместе четырнадцать месяцев. Четырнадцать – это много. Блин, больно! – Айзек отпустил мою руку и нащупал кнопку обезболивания, которую надо нажимать, чтобы ввести себе инъекцию наркотика.