Вокруг было спокойно, сонно, разноголосо бормотали во сне сытые и пьяные воины, лениво плескалась река у берегов и лес отчетливо, по-ночному, шумел шорохами листвы и протяжными деревянными скрипами.

Пожалуй, не опоздал, обрадовался мальчик, еще глубокая ночь стоит. Про себя он вежливо поблагодарил сонного Баюнка, пожалевшего пленника, не наславшего дрему до самого утра.

Развязать узел, затянутый сильными мужскими руками, Любеня не мог, он уже пробовал это сделать. Зато можно попробовать перетереть толстую веревку, придумал он с вечера. Для этой цели специально подобрал на берегу два зазубренных кремневых камешка. Не прятал, наоборот, играл ими у всех на виду, накидывая один на другой, вроде бы забавлялся по детской беспечности. Свеи так и поняли, не отобрали у него камешки.

Точить камнями прочную веревку оказалось труднее, чем он предполагал. Жилистые волокна едва поддавались, камни то и дело срывались с руки, ударяли по раненой ноге, отзывающейся острой болью на каждый толчок. Он уже и зубы сжимал до хруста, и губы закусывал, стараясь не закричать, так что весь рот наполнился теплой, соленой кровью.

Сам не заметил, как справился, и не кричал почти, только стонал иногда. Ему казалось, что громко, недопустимо громко, сердце прыгало, как испуганный заяц, и руки холодели от страха, но когда веревка распалась измочаленными концами, все вокруг по-прежнему спали.

Он осторожно приподнялся на коленях и огляделся.

Нет, свеи не забыли поставить дозорных. Вот один стоит опершись на копье, заметил мальчик, в его железном шлеме, до блеска натертом песком, отражается бледный месяц. Вон второй, еще дальше, как будто ходит, хотя и пошатывается… И у свейских ладей кто-то не спит, оттуда разносится по реке бурчание неразборчивых голосов, слышал он.

Впрочем, дозорные далеко от него. Если осторожно проползти к тем кустам, оттуда – уже и до деревьев рукой подать, намечал Любеня. А там – сразу в чащу, в темноте не найдут, не догонят, даже если и заметят что.

Вот она, свобода, перед ним! Аж дух захватывает, до чего близко!

Он уже представлял, как будет сидеть среди родичей на толковище, хоть и малый, но на почетном месте. Будет небрежно рассказывать, как провел чужаков, а все вокруг будут слушать, развесив уши, и удивляться на такую бойкость. «Будет ему почет от родичей!» – сладко представлялось мальчику. Только бы мамка по попе не налупила за всю его лихость, она – может.

И все-таки медлил. Сделать первый шаг было жутко до дрожи.

– Эй, полич… – вдруг услышал он шепот.

Вздрогнул. Оглянулся, уже узнав голос. Точно – щекастый Алека. Проснулся, оказывается, наблюдал за ним.

– Ты что, полич, собрался куда?

Любеня, не надеясь на голос, только помотал головой.

– Слышь, полич, ты давай, развяжи меня! А то закричу! – шипел Алека. – Закричу, слышишь?

И ведь закричит! – с отчаянием понял мальчик. Закричит, толстогубый, всех переполошит!

Вместо спасительных кустов пришлось ползти к нему…

– Сильнее, сильнее, веревку дергай! Да что ты как нежить бестелесная! Зубами, зубами тяни, слабосильный! – скрипел Алека.

А он и дергал. И зубами тянул, и пальцами, но крепкие свейские узлы, затянутые незнакомым, причудливым способом, не поддавались.

– Да тяни же, тяни сильней, тебе говорят!

– Сейчас… сейчас, я мигом… – горячо шептал Любеня. – Тут камушками надо! Камушками перетереть! – внезапно догадался он. – Я сейчас, мигом, за камушками…

– Куда?! Стой!!!

Как Алека ухитрился извернуться и прижать его к земле связанными ногами, Любеня не понял. Только почувствовал, как тяжелые, толстые ноги-бревна вдавили его лицом в траву, услышал, как во все горло заголосил олич: