— Верну всё в лучшем виде, но без пары листов, — кивнула я мужчине, поднимаясь со своего места и останавливаясь, когда Джо протянул мне увесистую энциклопедию о скандинавской мифологии, а еще вручил точилку для карандашей, чтобы улыбнуться ему в ответ.

— Если потребуется что-то еще, приходи и бери, даже если меня не будет в комнате. Дверь всегда открыта.

— Спасибо.

***********************

Не нужно было рассказывать ей о себе.

Не то чтобы это было тайной.

В свое время зверская расправа над семьей эмигрантов наделала много шума.

Но Лиза была еще слишком мала, чтобы слышать об этом, даже если на тот момент ее родители уже приехали в Канаду. Я не знал этого точно.

Просто, может, если бы это рассказал кто-то другой, то сделал бы не так грубо и жестоко, как сделал это я.

Правда жизни редко бывала приятной.

Особенно о таких вещах.

Но сколько бы Лизе ни пришлось пережить здесь, а ее сердце не стало жестче к чужой боли.

Она была сильная даже в этом.

Даже в этом упрямая и несгибаемая.

Даже в этом восхитительная.

Несмотря на целый воз собственных проблем и глобальную безвыходную ситуацию, она снова не думала о себе. Ни капли.

И я не знал, хотел ли покачать сокрушенно головой и выругаться. Или восхищенно выдохнуть ее несгибаемой слишком отзывчивой натуре.

— Жизнь никогда ее не научит, — только пробормотал я себе под нос, почти допив водку с прошлого раза, пока слушал, как девчонка рыдает, закрывшись в ванной.

Это был не просто плач.

Душераздирающий вой человека, который заставлял себя насильно смириться.

Который рвал свою душу на части, чтобы умереть и возродиться.

Я видел, что даже один из парней, которые приносят ужин и затем забирают подносы, замер в коридоре, прислушиваясь к рыданиям Лизы. И поморщился, видимо, оттого, что искренне переживал за нее.

А я пока не знал, как реагировать на то, что викинги прониклись к девушке и теперь, кажется, были готовы стоять за нее горой, словно за свою, несмотря даже на то, что она сбежала и покалечила одного из них.

Первым порывом было пойти за ней и успокоить.

Почему я не сделал этого, а продолжил сидеть в кабинете, плюнув на кровь и допивая водку?

Знал, что в такие моменты лучше быть одному. Не трогать.

Дать этой боли и осознанию беспомощности заполнить тебя всего и спалить дотла изнутри. Позволить себе захлебнуться в горечи и умереть.

Спалить все краски радости и счастья, чтобы мир стал черно-белым.

Жестоким, но настоящим.

Такой, каким он был, без прикрас.

Лиза была сильной, и я знал, что она выйдет из ванной уже другой.

Несломленной, но сильной.

Если она захочет, то научится разукрашивать свой мир заново.

Не сразу, постепенно.

Находя в каждом дне что-то яркое и трогающее ее сердце.

Как я не смог, оставшись навсегда в мире черного и белого.

Эту боль нужно было пережить, переждать, дать ей пройти через себя.

Да и потом, я совершенно не умел успокаивать и поддерживать.

Что я мог сделать, чтобы Лизе стало легче?

В моей жалости и поддержке мало кто нуждался, и своим появлением я чаще всего делал только хуже.

У меня были только Бьёрн и Ромка.

С ними было проще.

Бьёрну не нужны были никакие слова.

Достаточно было сесть рядом и сжать его плечо.

Мы могли просто сидеть и молчать часами, думая о боли и горе, которые становились общими, что бы с нами ни происходило по отдельности.

Ромке же и вовсе не нужно было людское присутствие рядом.

Весь его странный и не познанный нами мир был глубоко внутри, куда не мог забраться никто из врачей.

Как не мог сделать это и я.

Когда дверь кабинета распахнулась, я мог даже не поднимать глаз, чтобы понять, что это, конечно же, Бьёрн, потому что только он мог входить ко мне без стука, начиная говорить, как правило, прямо с порога.