– Веронь, так ведь она в министерстве работает, учти, а там совсем другое снабжение, сама понимаешь… А мы в наших институтах – кому мы нужны?.. В общем, я и на твою долю возьму. Ну, все! Я тогда побежала, мне давно домой пора, а то ведь Петька теперь уже три часа почти как из школы вернулся, один сидит, чем занимается, непонятно, да ещё голодный, злой, как собака уже, наверно! Сам-то ведь толком не разогреет, не поест, хотя я ему всё прямо на плите оставляю… Ленивый – ужас, в отца, что ли? А если тут ещё этот папаша его до кучи опять как заявится! Не дай бог! Ладно, давай вечером попозже созвонимся, обсудим еще дела мои печальные, идет?

– Нет, Майк, знаешь, едва ли получится… я сегодня с переводом скорее всего здесь допоздна зависну, а потом ещё и дома буду ночью сидеть, так что даже и поспать не удастся – так, если только каких-то пару часов! А утром снова в бой – сюда, на ковер к шефу с переводом и с комментариями! Вечный бой, знаешь ли, покой нам только снится!

– Ой, Веронь, значит, ты сегодня не скоро, наверно, уйдешь? Слушай, пожалуйста, забеги тогда ко мне в отдел, распишись там в журнале приходов-уходов за меня, а то вдруг кадры журналы на проверку сегодня вечером заберут!

Вера сидела за переводом сложнейшего текста до самого вечера. К этому времени институт совершенно опустел: после трех часов редко кто засиживался в стенах учреждения, а уж тем более, в пятницу. Работа оказалась не из легких, и чем дальше, тем больше, и не из-за лексики или терминологии – если бы так! Нет, сам текст был очень острым с идеологической и политической точки зрения. Как-никак речь шла о западноевропейском коммунизме, то есть о том, о чем в Советском Союзе можно было прочитать только в закрытых документах из спецхрана[43]. Но даже и там зловещее, страшное для советских идеологов слово еврокоммунизм употреблять отнюдь не приветствовалось. Кому-кому, а уж Вере-то это было хорошо известно: в своей диссертации она писала именно о еврокоммунизме Энрико Берлингуэра[44], но сам этот термин умудрилась не употребить ни разу. Ведь она отлично помнила, как, прочитав текст ее диссертации, консультант из Института Общественных Наук при ЦК КПСС процедил сквозь зубы, негромко, зловеще сдвинув густые, с проседью, кустистые, а ля Брежнев, брови:

– И, дорогая Вера, зарубите на симпатичном вашем носу: Ленина мы им не отдадим, понятно? Ни Ленина, ни Шестую статью[45], понимаете? Вот не отдадим – как хотите!

Нет, даже не процедил – не то слово, неточное! – прошипел, как злобная очковая змея, хотя в его словах было не так уж много шипящих звуков. Ну как можно так исследовать проблему! Это и скучно, и неинтересно, и в таком виде вообще непонятно тогда, кому нужна ее работа, в чем реально, не для протокола, конечно, и не для статуса ее актуальность, научная новизна, в чем её предмет и что она вообще дает… А ведь даёт! И чем больше Вера вчитывалась в тексты последних выступлений Берлингуэра – на последнем съезде, а а январском пленуме – тем больше она это понимала. Демократия, свобода в её первоначальном, либеральном и, наконец, в христианском понимании, реальная возможность осуществления базовых прав человека. А главное, читая лидера итальянских коммунистов, она все больше проникалась идеей о том, что демократическая власть должна давать человеку реальную возможность быть счастливым…

Но обо всем этом нельзя было открыто написать. И не хотелось работать на корзину или, в лучшем случае, в стол, чтобы ее диссертация пылилась потом вместе с тысячами посредственных работ где-то на полке, хотя бы и в спецхране библиотеки. И зачем тогда защищать диссертацию под грифом «Для служебного пользования», если даже и в этом случае нет возможности написать правду? Тысяча и одна предосторожность на всякий случай? Но где же здесь логика, где простой здравый смысл? Защита для престижа, для научной карьеры? Потому, что повышает ее личный статус, потому, что