Теперь же, постигая науку неторопливого застольного разговора, я отвечал на вопросы родителей Катрин и по ходу разговора вживался в чужую, незнакомую мне реальность. Одновременно я резал на кусочки дымящуюся на тарелке мякоть кордеро, сдобренную не менее десятью приправами и соусами, которые предлагали слуги и лично сам хозяин. Я глотал отрезанные кусочки не пережёвывая. Жевать и одновременно толково отвечать на вопросы у меня просто не получалось.

– Сеньор Родригес, – обратился ко мне дон Гомес, – пусть дамы простят меня за несвойственную их интересам тему, но мне непременно хочется знать одну деталь. Скажите, вы играете в шахматы?

Он перевёл на меня взгляд, полный нетерпеливого ожидания. При этом тело дона Гомеса неестественно подалось вперёд и застыло едва ли не в падающем положении. Опасаясь, что хозяин действительно может потерять равновесие (центр тяжести его грузного тела явно выступал за площадь опоры), мне ничего не оставалось, как поспешно сказать «Да». Отвечая дону Гомесу, я наблюдал краем глаза, как донна Риарио приложила палец к губам и что-то тихо сказала Катрин. Затем она подняла к глазам лорнет и внимательно посмотрела в сторону мужа.

О причине столь странной реакции донны Риарио я узнал чуть позже. Оказывается, шахматы для дона Гомеса были не азартной игрой с целью победить соперника, но, скорее, средоточием некоей надмирной философии. Именно в шахматах дон Гомес находил мистическое отражение всего, что так или иначе происходило в испанской действительности.

Поэтому всякий, играющий с ним в эту древнюю игру, становился для добрейшего дона Гомеса желанным духовным собеседником. Однако для остроты дискуссии играли, как правило, на деньги. Поэтому проиграть пару реалов (а то и не пару) за разговорами о внешней и внутренней сути вещей дон Гомес не считал для себя зазорным.

Должен признаться, я весьма неплохо играл в шахматы. Моё умение было скорее следствием природных причин, чем осмысленных занятий шахматной практикой. Я легко запоминал расстановку фигур, мог восстановить позицию с любого шага. Сами же ходы производились мною больше по наитию, чем в результате анализа тех или иных продолжений.

– Огюст, ты мой первый кент, который может стать гроссмейстером годам к пятнадцати, – говорил старый Санчо, добряк и шахматный дока, обучивший меня основным правилам этой древней игры. Он любил словечко «кент», и я не обижался, когда Санчо называл меня не по имени.

– Да, – ответил я, опасаясь, как вы помните, чтобы дон Гомес не рухнул ниц, – немного играю в шахматы, сир.

– О, Огюст! – вспыхнул дон Гомес. – Вы употребили слово «сир», потому что слишком любезны ко мне. Даже в своей семье я не монарх, но скорее добросовестный исполнитель воли моей несравненной Дульсинеи донны Риарио! Мари, ну что ты молчишь? Подтверди мои слова!