Последнюю фразу Роман прокричал другу уже в истерическом исступлении, и, обессилев, уставился остекленевшим взглядом в пустоту небольшой комнаты садового рубленого домика. Даже не пытаясь утирать капающие градом горячие капли с неподвижно застывших, не моргающих глаз, убитый горем мужчина зажал ледяные ладони между ног и стал раскачиваться взад-вперёд, словно в трансе, плача и повторяя, как заклинание, одни и те же слова.

– И он, сука, даже не остановился. Даже не остановился. Даже не остановился…

По всему было видно, что сбивчивый и эмоциональный рассказ друга, каждое его слово, предлог или междометье, каждая его пауза между словами припечатывали шокированного Дмитрия к дивану диким ужасом понимания произошедшего. Мучительно взвыв, он подсел к качающемуся в прострации другу, опустился перед ним на колено, схватил здоровенной шершавой ладонью за затылок, и, упершись лбом в лоб друга, простонал.

– Ромка, прости меня… Ромка, только прости меня. Богом молю, прости. Я не знал ничего. Мне ребята знакомые из дежурки позвонили и сказали, что ты к какому-то хрену в обезьяннике на шею бросился и стал ему горло голыми руками рвать с таким остервенением, какого мои бойцы даже от рецидивистов никогда не видели. Сказали, что ты, похоже, с катушек слетел. А что, куда, почему, я ж не знал ничего, Ромка, ей-богу ничего не знал. Я же не знал…

– Теперь знаешь, – безразлично ответил Роман, глядя сквозь глаза друга в пустоту. – И чего?

– Ты меня не обижай, Ромка, – очень болезненно восприняв ледяной ответ Романа, прорычал ему в лицо Дмитрий. – Не обижай. Не гневи бога. Ты меня сам выбрал, сам попросил Катеньке крёстным быть. Да, может, и не получилось у нас с Леной ещё детишками разжиться, бог не дал пока, просим, надеемся. И не знаю я, как детишки папку и мамку зовут, не прожил ещё этого. Но ты меня этим не обижай, друг. Я Катюшу за свою родную считаю. Я тебя с Машей за своих родных считаю, да за таких родных, что поближе иной кровной родни будут. Я за Катеньку кому угодно горло перегрызу, ты меня знаешь. Вцеплюсь бульдогом намертво, что хоть режь меня на ремни, не выпущу. Я просто ничего не знал. Ты можешь мне нормально объяснить, по-человечески, как всё произошло?

– Водочки налей мне, Дим, – обняв друга за плечи и захлёбываясь слезами, прошептал Роман. – Это ты меня прости. Это моя вина, я виноват…

– Держи, Ромка, держи. Пей. На тебе огурчик, Лена закрывала по лету, свойский, солёный. Ешь, родной, ешь. И я с тобой, – выпив залпом полный стакан, Дмитрий схватился за рот ладонью, словно не пуская горькое содержимое обратно и, проглотив, проревел в кулак. – Господи, горе-то какое…

– Похоже, я виноват, Димка. Всё из-за меня…

– Рома, ты ни в чём не виноват!

– Виноват, Дима, виноват. Их там вообще не должно было быть. Мамы с Катей, – немного успокоившись и вытерев слёзы, произнёс Роман. – Мама уже старенькая, а Катюха шустрая, тяжёлая. Мама вела её из садика домой. А Катя на пешеходном переходе вырвалась от мамы и понеслась, чтобы быстрее бабушки дорогу перебежать. Соревновалась она так с бабушкой. А эта сволочь пьяная, по встречке, решила ждущие перед переходом машины обогнать. Мама успела в последний момент Катюшу толкнуть из-под подлетавшей машины, и только это спасло, а то бы подмял он её, перемолол бы своим гробом на колёсах. Мама с черепно-мозговой, переломами руки и инсультом в больнице. Кате в госпитале в ножки какие-то штифты вкрутили, чтобы ноги правильно срастались. Я приехал туда, а там Маша. Вцепилась мне в лицо ногтями, визжит, царапает в кровь. А я стою, как истукан, на дочку гляжу, как она мучается, бедная, и поделать ничего не могу. Никак я ей, Дима, помочь не могу. И от этого скотского состояния, когда ты бессилен защитить своего ребенка, облегчить его страдания, невозможно дышать. А Маша дубасит меня своими кулачками, как боксёрскую грушу, орёт на меня, что это всё я натворил. Что как мне только в голову взбрело маму просить Катю из садика забрать? Почему я сам за ней не поехал, ведь она именно меня просила, а не маму. Она меня лупит, царапает, кусает, словно всю накопленную за годы жизни со мной злость и ненависть спускает, а я стою и пошевелиться не могу, слова ей никакого в ответ сказать не могу. Нет слов. Виноват по всем фронтам.