Приглядится, да ножиком где ковырнёт;

Всё, что лишнее, снимет. И видишь потом,

Что в полене-то скрыты то плошка, то ковш.

И такой их резьбой разукрасит вокруг,

Что и в руки-то брать, да и есть-то из них

Уж не хочешь, а только любуешься всё…

– Да, Господь награждает умением тех,

Кого он полюбил… и кто любит его.

– А в Великом у нас был искусник один, –

Начал тут свой рассказ и Окимий монах. –

Куклы делал такие, что дивно смотреть.

Как живые. И вот, как-то сделал одну,

Что и ходит сама, и пищит, словно мышь.

Голосок-то тонюсенький, слов не понять,

Но как будто бы речь от неё-то идёт,

Вроде, как и ребёнок лопочет чего,

Вроде, как и мышонок чего-то пищит.

Федька Кукольник звали умельца того.

Ну и сдуру давай он людей-то пугать:

Я, мол, душу живую могу в неё вдуть.

Людям куклу покажет, нагнётся над ней

Да и дунет слегка; сам же – за рычажок

Незаметно и включит. И та вдруг пойдёт,

Да ещё запищит непонятно чего.

Много шуму наделала кукла тогда.

Уж молва полетела: нечистая, мол,

В этой кукле сидит, тянет дух из людей.

Ну, понятно, что Федьку и куклу его

Потащили к боярину. Федька и тут

Поначалу хотел свою шутку сыграть.

Ну, собрался народ, любопытно же всем.

Кукла – будто бы девочка, лет так пяти,

И глаза, как живые, и губки, и нос;

В длинном платье до пола, коса у неё

Настоящая. Косу-то Кукольник взял

У старухи одной за овёс и пшено.

Так он сам объяснял. Куклу выставил он.

И боярыня к ней подошла ближе всех,

Да всё хвалит её, но с опаской глядит,

Так как слышала слухов уж разных о ней.

Федька Кукольник куклу-то за рычажок

И включил незаметно. И та вдруг пошла

Да к боярыне прямо, да как запищит.

Ну, боярыня – в обморок! Няньки её

Разбежались в испуге. Боярин и сам

Оробел поначалу… Тут Федьку – в острог

Вместе с куклой. Да впредь чтоб народ не пугал,

Да не делал чтоб впредь непонятно чего,

Пальцы с правой руки повелели срубить.

Как уж Федька ни каялся, что пошутил,

Что души, мол, у куклы и нет, что она

На колёсиках лишь, на пружинках всего…

Всё же пальцы срубили… – Окимий вздохнул.

– Значит, не было Бога в искусстве его! –

Тихо старец Арсений сказал. – Для себя

Он старался, и всё – на потеху себе,

Да людей попугать. Вот за это и был

Он наказан. И, право, скажу – поделом!

– Кто же спорит… Уменье умению – рознь. –

Согласился Окимий. – Кому оно впрок,

А кому и без прока, и даже во вред…

– С Богом всё идёт в пользу, – Арсений сказал.

– Это так, – согласился Окимий опять. –

Вон, Савватий-то, гибель чинил для других,

Да чуть сам не погиб… Помнишь, светлый-то день? –

Повернувшись, спросил у Савватия он.

– Не забуду вовек! – отвечал тот ему. –

Вечно буду молить за спасенье души,

И за души других, чтоб и их отвратить

От большого греха. От такой-то беды…

А уж мне-то свой грех, хоть бы часть отмолить…

– Бог-то милостив…

– Сам я простить не могу…

– Расскажи, в назидание нашим гостям.

Пусть послушают; сами расскажут кому;

Может, чьё-нибудь сердце рассказом твоим

От греха отвратится, и это тебе

Уж зачтётся хоть сколь-нибудь, – старец сказал.

– Это было… теперь и не помню, когда…

– Так Варнаву-то с Устюга князь Кельдибек

Вместе с пленными в тот год привёл на Якшан… –

Подсказал тут Окимий. – Я помню, тогда

Чуть живой ты в обитель-то нашу прибёг.

На Борецкую волость напали тогда

Новгородцы из беглых, вятчане, ещё

Устюжане лихие. Отчаянный люд.

Исаак-то Андреич Борецкий тогда

Хоть с трудом, да отбил их…

– Не он ли потом

Сел посадником в Новгород? – басом спросил

Темноглазый купец из гостей.

– То потом.

А Савватий тогда и прибёг на Якшан,

Как Борецкий погнал их, да многих побил.

Что молчишь-то, Савватий. Скажи, что не вру.

– Да, что было, то – было. На мне все грехи…