Митька взял пирожок и хотел уже есть.

Вдруг он видит: навстречу идут не спеша

Мальчик, старше его, и какой-то монах.

На груди у монаха сплетён из прутов

Плоский короб висит. В этот короб кладут,

Кто яйцо, кто калач, кто ржаной каравай.

Только вот вместо рук у монаха торчат

Два каких-то ужасных железных крюка.

Митьку страх одолел из-за этих крюков.

Так у рта и застыла рука с пирожком.

А монах-то всё ближе, да прямо на них.

Мальчик жмётся к старухе, чуть с ног не столкнул.

– Митька, что ты?.. – А Митька не слышит её,

Он прижался к подолу, со страхом глядит

На монаха безрукого. Тихо сказал:

– Баб, смотри-ка: безрукий… –

Безрукий монах

Был высок и красив; чёрный волос, как смоль

Окаймлял его голову; смугл на лицо;

И глаза тёмно-карие в душу глядят.

Митька тотчас свой взгляд, испугавшись, отвёл.

А безрукий смиренно отвесил поклон,

Поклонился и мальчик, что шёл рядом с ним.

Поклонилась и бабка Наташа в ответ:

– Дай, Степан, тебе Бог!.. – проронила она,

Положив в его короб один пирожок.

А потом, как монах мимо них уж прошёл,

Долго в спину крестила костлявой рукой.

Мальчик видел, как бабка в зелёном платке

И с корзинкой в руках ничего не дала,

Лишь обоим ответила:

– Бог вам подаст.

– Баб, а кто он? – у бабушки Митька спросил.

– То Степан Кельдибеков. Он так-то Петров,

Сын Петра-скорняка. С детства он сирота.

Но как руки свои потерял с языком,

Так его Кельдибековым стали все звать.

– С языком? Как он их потерял? Расскажи.

На войне? – всё уняться мальчишка не мог.

Внуку бабка Наташа сказала тогда:

– Вон, пойдём-ка в сторонку, да я отдохну.

Больно ноги устали ходить-то весь день.

Там тебе расскажу. – И поправив платок,

Домотканой работы, в цветках-васильках,

Повела внука в сторону, где на лугу

Отдыхали уставшие. Кто разостлал

На траве полотенце, на нём разложил

Яйца, лук, огурцы да ржаной каравай;

В крынках квас у одних, у других – молоко;

Кто так просто сидел, да на небо глядел;

Кто и вовсе лежал на траве-мураве,

Уж насытив себя в ясный майский денёк.

С внуком бабка Наташа под ивовый куст

Разместились едва, как услышали вдруг:

– Можно с вами рядком?.. Ох, как день-то хорош!

Так и жарит! Давно в мае так не пекло… –

Рядом села та самая бабка, она

Примостилась на кочке. Зелёный платок

Чуть расслабив, у юбки поправив подол,

Да корзину удобней поставив вблизи,

Разместилась, как будто уж приглашена.

– Как зовут-то мальчонку? – спросила она.

– Митрий, внук мой, – Наташа ответила ей.

– Митька, значит… А мы вон, у родичей здесь,

С сыном. Сын-то – купец. Вон телеги его.

С самого Соколова добрались сюда.

Мы оттуда вообще-то, а здесь – у родни.

Уж неделю гостим. Завтра едем домой.

Верка Шишкина я, не слыхала, поди? –

Верка ей не сказала, что звали её

Верка Шиш – то за жадность и чёрствость души.

И отца её, что в Соколово купцом,

Колька Шиш часто звали за жадность его.

Так и сын её с прозвищем этим ходил.

Но в селеньях других всем твердили они,

Что, мол, Шишкины мы, так, мол, все нас зовут.

– Не слыхала, – Наташа ответила ей.

– О родне-то моей ты уж слышать должна:

Все здесь мельника знают…

– Не местные мы.

– А откуда ж?

– Из Ракова. Там я всю жизнь

Прожила…

– В глухомани-то этой? В лесу?

– Одинаково солнце-то светит везде.

Ты бы, милая, шла, где ещё посидеть…

– Ладно, ладно… Марийца-то слышала, тут

Изловили, злодея, что церковь пожёг!

Я бы их, черемисов проклятых, ужо!..

У родни-то, у нашей, амбары сожгли.

Разорили вчистую. Уж я бы их всех

Утопила в реке! Состоянье едва

И поправили.

– За два-то года – едва?

Тут всю жизнь поправляешь, и нет ничего.

– Ну так, милая, это ведь надо уметь.

Где обманом, где подкупом. Честный-то труд

Мало ценится, мал от него и доход. –