Микиль с удивлением посмотрел на него. Глаза у него потеплели, потом он принялся за следующую картофелину.

– Посмотрим, Мико, посмотрим, – сказал Микиль, но он был рад словам сына и подмигнул деду.

– Ищи не ищи, а никого ты не сыщешь, – сказал дед, – кто б любил море больше, чем Мико. Ты посмотри, стоит его с глаз спустить, он сейчас к морю бежит.

– У него еще хватит времени над этим подумать, – сказала Делия. – Пей чай, Томми.

На этом разговор закончился, и они принялись есть, ничем уже больше не отвлекаясь. Оба мужчины знали, что Делия до смерти боится моря. Оно уже отняло у нее брата там, в Коннемаре. Микиль и дед до сих пор помнили, как шесть лет тому назад кормила она своего первенца: усядется, бывало, возле очага, глядя на ребенка, сует ему грудь в жадный рот и то и дело повторяет им полушутя, полусерьезно (лицо тогда у нее не было такое суровое, как теперь): «Никогда, никогда не пойдет мой малыш в море».

Они ели быстро и сосредоточенно, пока наконец дед не отодвинул стул и не взялся за шляпу.

– Если ты хочешь сегодня поймать хоть одну селедку, мистер Микиль Мор, – сказал он, – то давай-ка лучше поторапливайся, а то, пожалуй, весь твой улов можно будет в одну консервную банку засунуть.

– Ладно, отец, – сказал Микиль. – После такого денька уйти в море будет одно удовольствие.

Вскоре они уже шли по направлению к набережной.

Животы у них были набиты картошкой, рыбой и чаем, который они пили кружка за кружкой, заедая толстыми кусками чудесной горячей лепешки, приятной тяжестью ложившейся на желудок. Пеклась эта лепешка сначала на треугольнике, положенном на горячие торфяные угли, которые выгребали из очага, а потом ее клали в чугунную сковородку и накрывали сверху горшком на трех ножках, в который тоже насыпали угли, так что сверху получалась замечательная золотистая корочка, и масло таяло на ней, не успеешь намазать. Микиль шагал впереди, навьючив на себя с полтонны всякого снаряжения. Отвечал он на вопросы встречных и сам к ним обращался громовым голосом, да и смех у него был не тише, а встречных было много, потому что теперь, с наступлением вечера, в поселке началось общее оживление.

За ним шел дед с тяжелым ящиком на плече, который он придерживал одной рукой. За другую руку держался Мико.

Он заметил, что Мико настроен серьезно.

– Деда, – сказал он наконец. – А мне в школе понравится?

– Может, да, а может, и нет, – сказал дед. – Только лучше ничего хорошего не жди. Я тебе сейчас расскажу, Мико, что с тобой будет. Запрут тебя теперь на целых десять лет в маленькую комнатушку вместе с кучей других ребятишек, и сердитый дяденька с большущей палкой будет стараться вбить вам в башки науку, от которой тебе толку ни на грош не прибудет, хоть бы ты ее наизусть выучил. А ты знаешь, что сделай, Мико?

– Что, деда? – спросил он, когда они переходили через улицу к набережной.

– Когда пойдешь завтра в школу, ты себе скажи: «Ну что ж, в тюрьму так в тюрьму. А зато, когда я отбуду свой срок, только поглядите, что меня ждет!»

– А что?

– Небо, Мико. А под небом ты сам, а под тобой лодка, а над лодкой мачта поскрипывает, а на конце лески живая рыба дергается, а ты вольный человек. И будешь ты сам себе хозяин. Только подумай, Мико! Ты в своей тюрьме старайся, чтобы поскорее вырваться, и послать ее ко всем чертям, и выйти на вольную волю. Вот так и смотри на это дело, так-то оно лучше будет.

– Я не хочу в тюрьму, деда, – сказал Мико.

– От тюрьмы, Мико, все равно не уйдешь, – сказал дед задумчиво, – так что лучше уж сразу отмучиться, тогда, может, в старости туда не попадешь.