В чистом поле, где травы качаются под ветром, а небо лежит тяжёлым покрывалом, стояло Дерево. Не знало оно ни дружбы, ни шёпота собратьев. Ибо стояло оно одиноко. Его ветви были голы, не от холода, но от страха: оно слышало от птиц, как осень крадёт листья, унося их в неведомое. Зимой Дерево укутывалось снегом, как шубой, и в этом покрове находило утешение – холодное, но своё. Листья казались ему опасным даром: обрести их – значит потерять, а утрата пугала больше одиночества.

Так шёл год за годом: без почек, без зелени… Лучше стоять нагим, думало Дерево, чем любить и терять. Ветер приносил рассказы о весне, пчёлы гудели о цветах, но Дерево качало ветвями и молчало, словно храня секрет, которого не было.

Но однажды, в ночь, когда небо разорвалось огнём, молния ударила в Дерево, расколов его верхушку надвое. Две половины родились из одного ствола: одна забыла, кем была, другая помнила всё. Пришла Весна, и первая половина, не ведая страха, выпустила почки. Листья её горели зеленью, как трава под солнцем, шелестели, как смех, и пчёлы вились вокруг. Вторая половина смотрела и ворчала, словно старая ветвь: «Вот опадут твои листья, и будет тоска, пустота, как у всех».

Явилась Осень, рыжая, как лисий хвост. Листья первой половины закружились и упали, но она не тосковала. Её ствол был полон сока, живого, как река, и в листопаде она нашла лёгкость, словно сбросила ношу, чтобы отдохнуть. Вторая половина молчала, глядя на голые ветви сестры, и впервые задумалась: «А если утрата – не тоска? Если листья – это жизнь, и она питает?»

Зима укрыла обе половины снегом, и в этом покрове они шептались о весне.

Когда солнце вернулось, первая половина дрогнула и выпустила почки. Вторая половина последовала за ней, и вместе они оделись в листву – густую, яркую, как зелёное пламя. Дерево, раздвоенное, но единое, стояло великолепное, его листья шелестели, восхищая округу. И оно не стало другим, а стало собой – не одиноким, но полным, не вечным, но живым, как поле, как ветер, как листья, что возвращаются каждый год с весенним солнцем.

На пыльном чердаке, где балки скрипят под тяжестью лет, а лунный свет пробивается сквозь щели, лежал Ключ. Не был он ни золотым, как в сказках о сокровищах, ни грубым, как те, что отпирают амбары, но его узоры, тонкие, как кружево, хранили след мастера. Шкатулка, потемневшая от времени, была его домом: тесным, как забвение, но уютным. Ключ не знал, для чего он, лишь дремал в пыли, и в этом сне был его покой – без вопросов, без ответов.

Однажды чья-то тёплая рука подняла шкатулку. Свет свечи коснулся Ключа, и он пробудился. «Какой изящный!» – сказал голос, и Ключ, не ведая себя, оказался на стене, подвешенный на гвозде, как украшение. Его узоры сверкали в отблесках огня, тени танцевали по доскам, и дом, полный шагов и смеха, смотрел на него с теплом. Ключ сиял и был рад этому, но чего-то не хватало.

Дни текли, и Ключ привык к своей роли. Он ловил взгляды, слушал шёпот: «Какая тонкая работа!» Но в сердце его, холодном, как металл, жила тень вопроса. Однажды он увидел, как другой ключ, простой, без узоров, вошёл в скважину двери. Щёлк! – вздохнула дверь, и мир за ней открылся. Ключ смотрел, и голос его, слабый, как скрип половиц, шепнул: «Для чего я создан? Быть украшением – или открыть замок?»

Другие ключи, что лежали в карманах и звенели в руках – отпирали сундуки и ворота. Их жизнь была грубой, полной царапин, но исполненной смысла. Дом жил своей жизнью: двери открывались, ключи щёлкали, а Ключ висел, одиноко сияя.